"The only thing the Church can never sanction, and in that she is the faithful organ of the truth and the will of God, is divisions and national rivalries as a definitive condition of human society. The true Church will always condemn the doctrine that affirms that there is nothing beyond national interests, this new paganism which makes a nation its supreme deity, this false patriotism which wishes to replace religion. ...

"It is not in the West, it is in Byzantium that the original sin of nationalist particularism and cesaro-papist absolutism have, for the first time, introduced death to the social body of Christ. And the successor of Byzantium now with responsibility is the Russian Empire. And today, Russia is the only country in Christendom where the national State affirms without reserve its exclusive absolutism in making of the Church an attribute of nationality and a passive instrument of the secular government ..."

Le but de ces pages n’est pas de donner des détails sur l’état actuel de la Russie, comme si elle était un pays ignoré et méconnu en Occident.

Sans parler des nombreuses traductions qui ont familiarisé l’Europe avec les chefs-d’œuvre de notre littérature, on voit maintenant, surtout en France, des écrivains éminents renseigner le public européen sur la Russie, beaucoup mieux, peut-être, qu’un Russe ne saurait le faire. Pour ne citer que deux noms français, M. Anatole Leroy-Beaulieu a donné dans son excellent ouvrage, l’Empire des Tsars, un exposé très véridique, très complet et très bien fait, de notre état politique, social et religieux, et M. le vicomte de Vogüe, dans une série d’écrits brillants sur la littérature russe, a traité son sujet, non seulement en connaisseur, mais en enthousiaste.

Grâce à ces écrivains, et à beaucoup d’autres encore, la partie éclairée du public européen doit avoir une connaissance suffisante de la Russie, sous les aspects multiples de son existence réelle. Mais, cette connaissance des choses russes laisse toujours ouverte une question d’un ordre différent, fort obscurcie par de puissants préjugés, et qui, en Russie même, n’a généralement reçu que des solutions dérisoires. Considérée par plusieurs comme oiseuse, et comme trop téméraire par d’autres, cette question est, en vérité, la plus importante entre toutes pour un Russe, et, en dehors de la Russie, elle ne saurait manquer d’intérêt pour tout esprit sérieux. J’entends la question sur la raison d’être de la Russie dans l’histoire universelle.

Quand on voit cet empire immense se produire avec plus ou moins d’éclat, depuis deux siècles, sur la scène du monde, quand on le voit accepter, sur beaucoup de points secondaires, la civilisation européenne, et la rejeter obstinément sur d’autres plus importants, en gardant ainsi une originalité qui, pour être purement négative, n’en paraît pas moins imposante, — quand on voit ce grand fait historique, on se demande : Quelle est donc la pensée qu’il nous cache ou nous révèle ; quel est le principe idéal qui anime ce corps puissant ; quelle nouvelle parole ce peuple nouveau venu dira-t-il à l’humanité ; que veut-il faire dans l’histoire du monde ? Pour résoudre cette question, nous ne nous adresserons pas à l’opinion publique d’aujourd’hui, ce qui nous exposerait à être désabusés demain. Nous chercherons la réponse dans les vérités éternelles de la religion. Car l’idée d’une nation n’est pas ce qu’elle pense d’elle-même dans le temps, mais ce que Dieu pense sur elle dans l’éternité.

I

En acceptant l’unité essentielle et réelle du genre humain, — et il faut bien l’accepter, puisque c’est une vérité religieuse justifiée par la philosophie rationnelle et confirmée par la science exacte, — en acceptant cette unité substantielle, nous devons considérer l’humanité entière comme un grand être collectif ou un organisme social dont les différentes nations représentent les membres vivants. Il est évident, à ce point de vue, qu’aucun peuple ne saurait vivre en soi, par soi et pour soi, mais que la vie de chacun n’est qu’une participation déterminée à la vie générale de l’humanité. La fonction organique qu’une nation doit remplir dans cette vie universelle, — voilà sa vraie idée nationale, éternellement fixée dans le plan de Dieu.

Mais, s’il est vrai que l’humanité est un grand organisme, il faut bien se rappeler que ce n’est pas là un organisme purement physique, mais que les membres et les éléments dont il se compose — les nations et les individus — sont des êtres moraux. Or, la condition essentielle d’un être moral, c’est que la fonction particulière qu’il est appelé à remplir dans la vie universelle, l’idée qui détermine son existence dans la pensée de Dieu, ne s’impose jamais comme une nécessité matérielle, mais seulement comme une obligation morale. La pensée de Dieu, qui est une fatalité absolue pour les choses, n’est qu’un devoir pour l’être moral. Mais, s’il est évident qu’un devoir peut être rempli ou non, peut être rempli bien ou mal, peut être accepté ou rejeté, on ne saurait admettre, d’un autre côté, que cette liberté puisse changer le plan providentiel, ou enlever son efficacité à la loi morale. L’action morale de Dieu ne peut pas être moins puissante que son action physique. Il faut donc reconnaître que, dans le monde moral, il y a aussi une fatalité, mais une fatalité indirecte et conditionnée. La vocation ou l’idée propre que la pensée de Dieu assigne à chaque être moral — individu ou nation — et qui se révèle à la conscience de cet être comme son devoir suprême, — cette idée agit, dans tous les cas, comme une puissance réelle, elle détermine, dans tous les cas, l’existence de l’être moral, — mais elle le fait de deux manières opposées : elle se manifeste comme loi de la vie, quand le devoir est rempli, et comme loi de la mort, quand il ne l’est pas. L’être moral ne peut jamais se soustraire à l’idée divine, qui est sa raison d’être, mais il dépend de lui-même de la porter dans son cœur et dans ses destinées comme une bénédiction ou comme une malédiction.

Ce que je viens de dire est ou devrait être un lieu commun pour tout — je ne dirai pas chrétien — mais pour tout monothéiste. Et en effet, on ne trouve rien à redire à ces pensées quand elles sont présentées d’une manière générale, c’est contre leur application à la question nationale qu’on proteste. Le lieu commun se transforme alors tout d’un coup en une rêverie mystique, et l’axiome devient une fantaisie subjective. « Qui a jamais su la pensée de Dieu sur une nation, qui peut parler de devoir à un peuple ? Affirmer sa puissance, poursuivre son intérêt national, voici tout ce qu’un peuple doit faire, et le devoir d’un patriote se réduit à soutenir et à servir son pays dans cette politique nationale sans lui imposer ses idées subjectives. Et pour savoir les vrais intérêts d’une nation et sa mission historique réelle, il n’y a qu’un seul moyen sûr, c’est de demander au peuple lui-même ce qu’il en pense, c’est de consulter l’opinion publique. » Il y a cependant quelque chose d’étrange dans ce jugement en apparence si sensé.

Ce moyen empirique pour apprendre la vérité est absolument impraticable là où l’opinion nationale est partagée, ce qui est presque toujours le cas. Quelle est la vraie opinion publique de la France : celle des catholiques, ou bien celle des francs-maçons ? Et puisque je suis Russe, à laquelle des opinions nationales dois-je sacrifier mes idées subjectives : à celle de la Russie officielle et officieuse, la Russie d’aujourd’hui ; ou bien à celle que professent plusieurs millions de nos vieux croyants, ces vrais représentants de la Russie traditionnelle, de la Russie du passé pour qui notre Église et notre État actuel sont l’empire de l’Antechrist ; ou bien encore serait-ce aux nihilistes qu’il faudrait nous adresser, eux qui représentent peut-être l’avenir de la Russie ?

II

Je n’ai pas à insister sur ces difficultés, puisque l’histoire fournit à l’appui de ma thèse une preuve directe et connue de tout le monde. S’il y a une vérité acquise pour la philosophie de l’histoire, c’est celle-ci : que la vocation définitive du peuple juif, sa vraie raison d’être est essentiellement attachée à l’idée messianique, c’est-à-dire à l’idée chrétienne. Il ne paraît pas cependant que l’opinion publique, le sentiment national des juifs, ait été très favorable au christianisme. Je ne veux pas adresser des reproches vulgaires à ce peuple unique et mystérieux, qui est après tout le peuple des prophètes et des apôtres, le peuple de Jésus-Christ et de la sainte Vierge. Ce peuple vit encore et la parole du Nouveau-Testament lui promet une régénération complète : « Tout l’Israël sera sauvé » (Rom., xi, 26). Et — je tiens à le dire quoique je ne puisse pas prouver ici cette assertion[1] — « l’endurcissement » des juifs n’est pas la seule cause de leur position hostile à l’égard du christianisme. En Russie surtout, où l’on n’a jamais essayé d’appliquer aux juifs les principes du Christianisme, oserons-nous leur demander d’être plus chrétiens que nous-mêmes ? J’ai voulu seulement rappeler ce fait historique remarquable que le peuple appelé à donner au monde le Christianisme n’a accompli cette mission que malgré lui-même, qu’il persiste dans sa grande majorité et durant dix-huit siècles à rejeter l’idée divine qu’il a portée dans son sein et qui a été sa vraie raison d’être. Il n’est donc plus permis de dire que l’opinion publique d’une nation a toujours raison et qu’un peuple ne peut jamais méconnaître ou repousser sa vraie vocation.

Mais peut-être ce fait historique que j’invoque n’est-il lui-même qu’un préjugé religieux, et le lien fatal que l’on suppose entre les destinées du peuple d’Israël et le Christianisme n’est qu’une fantaisie subjective ? Je puis cependant produire une preuve extrêmement simple qui met en évidence le caractère réel et objectif du fait en question.

Si l’on prend notre Bible chrétienne, le recueil de livres qui commence par la Genèse et finit par l’Apocalypse, et si on l’examine en dehors de toute conviction religieuse, comme un simple monument historique et littéraire, on est forcé d’avouer que c’est là une œuvre complète et harmonieuse : la création du ciel et de la terre et la chute de l’humanité dans le premier Adam — au commencement, la restauration de l’humanité dans le second Adam ou le Christ, — au centre, et à la fin, l’apothéose apocalyptique, la création du nouveau ciel et de la nouvelle terre où demeure la justice, la révélation du monde transfiguré et glorifié, la nouvelle Jérusalem descendant des cieux, le tabernacle où Dieu habite avec les hommes. (Apoc. xxi.) La fin de l’œuvre se rattache ici au commencement, la création du monde physique et l’histoire de l’humanité sont expliquées et justifiées par la révélation du monde spirituel qui est l’union parfaite de l’humanité avec Dieu. L’œuvre a abouti, le cercle est fermé, et même du point de vue purement esthétique on est satisfait. Voyons maintenant comment finit la Bible des Hébreux. Le dernier livre de cette Bible, c’est Dibré-ha-iamim, les Chroniques, et voici la conclusion du dernier chapitre : « Koresh, roi de Perse, dit ainsi : « Tous les royaumes de la terre m’ont été donnés par Iahvé, Dieu des cieux ; et il m’ordonna de lui bâtir une maison à Jérusalem qui est dans la Judée. Qui de vous est ici de tout son peuple ? Que Iahvé, son Dieu, soit avec lui et qu’il s’en aille ! » Entre cette conclusion et celle de la Bible chrétienne ; entre les paroles du Christ glorifié : « Je suis l’Alpha et l’Oméga, le commencement et la fin ; je donne à qui a soif de la source de l’eau vivante gratis ; qui est vainqueur héritera de tout, et je serai son Dieu et il sera un fils pour moi, » entre ces paroles et celles du roi de Perse ; entre cette maison qu’il faut bâtir dans la Jérusalem de la Judée et l’habitation de Dieu avec les hommes dans la nouvelle Jérusalem descendant des cieux, le contraste est vraiment frappant. Au point de vue des Juifs qui rejettent le grand dénoûment universel de leur histoire nationale révélé dans le Nouveau-Testament, il faudrait admettre que la création du ciel et de la terre, la vocation des patriarches, la mission de Moïse, les miracles de l’Exode, la révélation du Sinaï, les exploits et les hymnes de David, la sagesse de Salomon, l’inspiration des prophètes, — que toutes ces merveilles et toutes ces saintes gloires n’ont abouti en dernier lieu qu’à un manifeste d’un roi païen ordonnant à une poignée de Juifs de bâtir le second temple de Jérusalem, ce temple dont la pauvreté comparée à la splendeur du premier a fait pleurer les vieux de Juda et qui dans la suite n’a été agrandi et embelli par l’Iduméen Hérode que pour être définitivement détruit par les soldats de Titus. Ce n’est donc pas le préjugé subjectif d’un chrétien, c’est le monument de la pensée nationale des Hébreux eux-mêmes qui démontre manifestement qu’en dehors du Christianisme l’œuvre historique d’Israël a échoué, et que par conséquent un peuple peut bien quelquefois manquer sa vocation.

III

Je ne me suis pas écarté de mon sujet en parlant de la Bible des Juifs. Car il y a quelque chose dans cette Bible tronquée, dans ce contraste d’un commencement grandiose et d’une fin mesquine, il y a quelque chose qui me rappelle les destinées de la Russie si on les envisage au point de vue exclusivement nationaliste qui domine chez nous aujourd’hui et qui unit dans un accord tacite les Caïphes et les Hérodes de notre bureaucratie aux zélotes du panslavisme militant.

Vraiment quand je pense aux rayons prophétiques d’un grand avenir qui illuminèrent les débuts de notre histoire, quand je me rappelle l’acte noble et sage d’abdication nationale qui, il y a plus de mille ans, créa l’État russe, lorsque nos ancêtres voyant l’insuffisance des éléments indigènes pour organiser l’ordre social appelèrent de bon gré et de propos délibéré le pouvoir étranger des princes scandinaves en leur disant la phrase mémorable : « Notre pays est grand et fertile, mais il n’y a pas d’ordre en lui, venez dominer et régner chez nous ; » et après l’établissement si original de l’ordre matériel, l’introduction non moins remarquable du christianisme, et la figure splendide de saint Vladimir, serviteur fervent et fanatique des idoles, qui, après avoir senti l’insuffisance du paganisme et le besoin intérieur de la vraie religion, réfléchit et délibéra longtemps avant de l’accepter, mais une fois devenu chrétien voulut l’être pour tout de bon et non seulement s’adonna aux œuvres de charité en soignant les pauvres et les malades, mais se montra plus pénétré de l’esprit évangélique que les évêques grecs qui le baptisèrent ; car ces évêques ne réussirent qu’à force d’arguments spécieux à persuader ce prince, naguère si sanguinaire, à infliger la peine capitale aux brigands et aux assassins : « J’ai peur du péché, » disait-il à ses pères spirituels. Et puis, quand à ce « beau soleil », — c’est ainsi que la poésie populaire surnomma notre premier prince chrétien, — quand à ce beau soleil qui illumina les débuts de notre histoire succédèrent des siècles de ténèbres et de troubles ; quand après une longue suite de calamités, refoulé dans les froides forêts du Nord-Est, abruti par l’esclavage et la nécessité d’un rude travail sur un sol ingrat, séparé du monde civilisé, à peine accessible même aux ambassadeurs du chef de la chrétienté[2], le peuple russe tomba dans un état de barbarie grossière relevée par un orgueil national stupide et ignorant ; quant, oubliant le vrai christianisme de saint Vladimir, la piété moscovite s’acharna à des disputes absurdes sur des détails rituels et quand des milliers d’hommes étaient envoyés au bûcher pour avoir trop tenu à des erreurs typographiques dans des vieux livres d’église, soudainement de ce chaos de barbarie et de misères surgit la figure colossale et unique de Pierre le Grand. Rejetant le nationalisme aveugle de la Moscovie, pénétré d’un patriotisme éclairé qui voit les vrais besoins de son pays, il ne s’arrête devant rien pour imposer à la Russie la civilisation qu’elle méprisait mais qui lui était nécessaire ; il n’appelle pas seulement cette civilisation étrangère comme un protecteur puissant, mais il va lui-même la trouver chez elle en humble serviteur et en apprenti diligent ; et malgré les grands défauts de son caractère privé il offre jusqu’à la fin un admirable exemple de dévouement au devoir et de vertu civique. Eh bien ! en se rappelant de tout cela on se dit : elle doit donc être bien grande et bien belle l’œuvre nationale définitive qui a eu de tels précurseurs, il doit viser bien haut, s’il ne veut pas descendre, le pays qui dans son état barbare a été représenté par saint Vladimir et par Pierre le Grand. Mais les vraies grandeurs de la Russie sont une lettre morte pour nos prétendus patriotes qui veulent imposer au peuple russe une mission historique à leur façon et à leur portée. Notre œuvre nationale serait, à les entendre, tout ce qu’il y a au monde de plus simple, elle ne tiendrait qu’à une seule force, la force des armes. Donner le coup de grâce à l’empire Ottoman qui expire, et puis détruire la monarchie des Habsburgs, et à la place de ces deux puissances mettre un tas de petits royaumes nationaux indépendants qui n’attendent que cette heure solennelle de leur émancipation définitive pour se ruer les uns sur les autres. Cela valait bien la peine pour la Russie de souffrir et de lutter pendant mille ans, de devenir chrétienne avec saint Vladimir et européenne avec Pierre le Grand en maintenant toujours une place à part entre l’Orient et l’Occident, tout cela pour devenir définitivement un instrument de la « grande idée » serbe et de la « grande idée » bulgare !

Mais, nous dira-t-on, il ne s’agit pas de cela, le vrai but de notre politique nationale, c’est Constantinople. À ce qu’il paraît, on ne compte plus avec les Grecs qui ont cependant, eux aussi, une « grande idée » panhellénique. Mais le plus important est de savoir : avec quoi, au nom de quoi pouvons-nous entrer à Constantinople ? Que pouvons-nous y apporter sinon l’idée païenne de l’État absolu, les principes du césaro-papisme que nous avons emprunté aux Grecs et qui ont déjà perdu le Bas-Empire ? Il y a dans l’histoire universelle des événements mystérieux, mais il n’y en a pas d’absurdes. Non ! ce n’est pas la Russie que nous voyons, la Russie infidèle à ses meilleurs souvenirs, aux leçons de Vladimir et de Pierre le Grand, la Russie possédée par un nationalisme aveugle et un obscurantisme effréné, ce n’est pas elle qui pourra jamais s’emparer de la seconde Rome et terminer la fatale question d’Orient. Si, par notre faute, cette question ne peut pas être résolue à notre plus grande gloire, elle le sera à notre plus grande humiliation. Si la Russie persiste dans la voie de l’obscurantisme oppressif où elle vient de rentrer, elle sera remplacée en Orient par une autre force nationale beaucoup moins douée, mais aussi beaucoup plus consistante dans son infériorité. Les Bulgares, nos protégés bien-aimés d’hier, nos révoltés tellement méprisés aujourd’hui, seront demain nos rivaux triomphants et maîtres de la vieille Byzance.

IV

Il ne faut pas du reste exagérer ces appréhensions pessimistes. La Russie n’a pas encore abdiqué sa raison d’être, elle n’a pas renié la foi et l’amour de sa première jeunesse. Elle est encore libre de renoncer à cette politique d’égoïsme et d’abrutissement national qui ferait nécessairement avorter notre mission historique. Le produit falsifié qu’on appelle opinion publique, fabriqué et vendu à bon marché par une presse opportuniste, n’a pas encore étouffé chez nous la conscience nationale qui saura trouver une expression plus authentique de la véritable idée russe. Il ne faut pas aller loin pour cela : elle est là tout près, la vraie idée russe, attestée par le caractère religieux du peuple, préfigurée et indiquée par les événements les plus importants et par les plus grands personnages de notre histoire. Et si cela ne suffit pas, il y a un témoignage encore plus grand et plus sûr — la parole révélée de Dieu. Non que cette parole ait jamais rien dit sur la Russie : c’est son silence, au contraire, qui nous montre la vraie voie. Si le seul peuple dont la Providence divine s’est occupée spécialement est le peuple d’Israël, si la raison d’être de ce peuple unique n’était pas en lui-même, mais dans la révélation chrétienne qu’il a préparée, et si enfin dans le Nouveau-Testament il n’est plus question d’aucune nationalité en particulier, et même il est expressément déclaré qu’aucun antagonisme national ne doit plus subsister, ne faut-il pas en conclure que dans la pensée primordiale de Dieu les nations n’existent pas en dehors de leur unité organique et vivante, — en dehors de l’humanité ? Et si cela est ainsi pour Dieu, cela doit être ainsi pour les nations elles-mêmes, en tant qu’elles veulent réaliser leur idée véritable qui n’est autre chose que leur manière d’être dans la pensée éternelle de Dieu.

La raison d’être des nations ne se trouve pas en elles-mêmes, mais dans l’humanité. Mais où est-elle cette humanité ? N’est-elle pas un être de raison privé de toute existence réelle ? Autant vaudrait-il dire que le bras et la jambe existent réellement et que l’homme entier n’est qu’un être de raison. Du reste tous les zoologistes connaissent des animaux (appartenant pour la plupart à la classe inférieure des actinozoa : méduses, polypes, etc.), qui ne sont au fond que des organes très différenciés et menant une vie isolée, de sorte que l’animal complet n’existe qu’en idée. Telle était aussi la manière d’être du genre humain avant le Christianisme, quand il n’y avait en réalité que des disjecta membra de l’homme universel, des tribus et des nations séparées ou partiellement réunies par la force extérieure, quand la vraie unité essentielle de l’humanité n’était qu’une promesse, qu’une idée prophétique. Mais cette idée prit corps au moment où le centre absolu de tous les êtres fut révélé en Christ. Désormais la grande unité humaine, le corps universel de l’Homme-Dieu, existe réellement sur la terre. Il n’est pas parfait, mais il existe ; il n’est pas parfait, mais il s’avance vers la perfection, il s’accroît et s’étend à l’extérieur, et se développe intérieurement. L’humanité n’est plus un être de raison, sa forme substantielle se réalise dans la chrétienté, dans l’Église universelle.

Participer à la vie de l’Église universelle, au développement de la grande civilisation chrétienne, y participer selon ses forces et ses capacités particulières, voilà donc le seul but véritable, la seule vraie mission de chaque peuple. C’est une vérité évidente et élémentaire que l’idée d’un organe particulier ne peut pas l’isoler et le mettre en antagonisme avec les autres organes, mais qu’elle est la raison de son unité et de sa solidarité avec toutes les parties du corps vivant. Et, du point de vue chrétien, on ne saurait contester l’application de cette vérité tout à fait élémentaire à l’humanité entière qui est le corps vivant du Christ. C’est pour cela que le Christ lui-même, tout en reconnaissant, dans sa première parole aux Apôtres, l’existence et la vocation de toutes les nations (Év. Math., xxviii, 19), ne s’est pas adressé et n’a pas adressé ses disciples à aucune nation en particulier : c’est que pour Lui elles n’existaient que dans leur union organique et morale comme membres vivants d’un seul corps spirituel et réel. Ainsi la vérité chrétienne affirme l’existence permanente des nations et les droits de la nationalité, tout en condamnant le nationalisme qui est, pour un peuple, ce que l’égoïsme est pour l’individu : le mauvais principe qui tend à isoler l’être particulier en transformant la différence en division et la division en antagonisme.

V

Le peuple russe est un peuple chrétien, et par conséquent pour connaître la vraie idée russe il ne faut pas se demander ce que la Russie fera par soi et pour soi, mais ce qu’elle doit faire au nom du principe chrétien qu’elle reconnaît et pour le bien de la chrétienté universelle à laquelle elle est censée appartenir. Elle doit, pour remplir vraiment sa mission, entrer de cœur et d’âme dans la vie commune du monde chrétien et employer toutes ses forces nationales à réaliser, d’accord avec les autres peuples, cette unité parfaite et universelle du genre humain, dont la base immuable nous est donnée dans l’Église du Christ. Mais l’esprit de l’égoïsme national ne se laisse pas sacrifier aussi facilement. Il a trouvé chez nous un moyen de s’affirmer sans renier ouvertement le caractère religieux inhérent à la nationalité russe. Non seulement on admet que le peuple russe est un peuple chrétien, mais on proclame avec emphase qu’il est le peuple chrétien par excellence et que l’Église est la vraie base de notre vie nationale ; mais ce n’est que pour prétendre que l’Église est seulement chez nous, que nous avons le monopole de la foi et de la vie chrétienne. De cette manière, l’Église qui est en vérité la roche inébranlable de l’unité et de la solidarité universelles devient pour la Russie le palladium d’un particularisme national étroit, et souvent même l’instrument passif d’une politique égoïste et haineuse.

Notre religion, en tant qu’elle se manifeste dans la foi du peuple et dans le culte divin, est parfaitement orthodoxe. L’Église russe en tant qu’elle conserve la vérité de la foi, la perpétuité de la succession apostolique et la validité des sacrements participe quant à l’essence à l’unité de l’Église universelle, fondée par le Christ. Et si malheureusement cette unité n’existe chez nous que dans un état latent et ne parvient pas à une actualité vivante, c’est que des chaînes séculaires tiennent le corps de notre Église attaché à un cadavre immonde, qui l’étouffe en se décomposant.

L’institution officielle qui est représentée par notre gouvernement ecclésiastique et par notre école théologique, et qui maintient à tout prix son caractère particulariste et exclusif, n’est pas certes une partie vivante de la vraie Église universelle fondée par le Christ. Pour dire ce qu’elle est en réalité nous laissons la parole à un auteur, dont le témoignage a dans cette occasion une valeur exceptionnelle. L’un des chefs les plus éminents du « parti russe », ardent patriote et orthodoxe zélé, en sa qualité de slavophile ennemi déclaré de l’Occident en général et de l’Église de Rome en particulier, ayant la papauté en horreur et la compagnie de Jésus en abomination, J. S. Aksakov, ne pourrait pas être soupçonné d’avoir eu des idées préconçues défavorables à notre Église nationale comme telle. D’un autre côté, quoique partageant les préjugés et les erreurs de son parti, Aksakov était au-dessus des panslavistes vulgaires non seulement par son talent, mais aussi par sa bonne foi, par la sincérité de sa pensée et la franchise de sa parole. Longtemps persécuté par l’administration, condamné enfin au mutisme pendant douze ans, ce n’est que dans les dernières années de sa vie qu’il obtint comme privilège personnel et toujours précaire la liberté relative de publier ce qu’il pensait.

VI

Écoutons donc ce témoin loyal et bien autorisé. Il appuyait son jugement sur une longue série de faits incontestables que nous devons omettre ici ; sa parole seule nous suffira.

Notre Église du côté de son gouvernement apparaît comme une espèce de bureau ou de chancellerie colossale qui applique à l’office de paître le troupeau du Christ tous les procédés du bureaucratisme allemand avec toute la fausseté officielle qui leur est inhérente[3]. Le gouvernement ecclésiastique étant organisé comme un département de l’administration laïque, et les ministres de l’Église étant mis au nombre des serviteurs de l’État, l’Église elle-même se transforme bientôt en une fonction du pouvoir séculier ou tout simplement elle entre au service de l’État. En apparence on n’a fait qu’introduire l’ordre nécessaire dans l’Église, c’est son âme qu’on lui a enlevée. À l’idéal d’un gouvernement vraiment spirituel on substitua celui d’un ordre purement formel et extérieur. Il ne s’agit pas seulement du pouvoir séculier, mais surtout des idées séculières qui entrèrent dans notre milieu ecclésiastique et s’emparèrent à un tel point de l’âme et de l’esprit de notre clergé que la mission de l’Église dans son sens véritable et vivant leur est devenu à peine compréhensible[4]. Nous avons des ecclésiastiques « éclairés » qui prétendent que notre vie religieuse n’est pas assez réglementée par l’État, et ils demandent à celui-ci un nouveau code de lois et de règles pour l’Église. Et cependant dans le code actuel de l’Empire on trouve plus de mille articles déterminant la tutelle de l’État sur l’Église et précisant les fonctions de la police dans le domaine de la foi et de la piété.

Le gouvernement séculier est déclaré par notre code « le conservateur des dogmes de la foi dominante et le gardien du bon ordre dans la sainte Église ». Nous voyons ce gardien, le glaive levé, prêt à sévir contre toute infraction à cette orthodoxie établie moins avec l’assistance du Saint-Esprit qu’avec celle des lois pénales de l’Empire russe[5]. Là, où il n’y a pas d’unité vivante et intérieure, l’intégrité extérieure ne peut être soutenue que par la violence et la fraude[6].

À propos de la persécution cruelle suscitée par le gouvernement ecclésiastique et civil contre une secte de protestants indigènes (les stundistes) dans la Russie méridionale, Aksakov donne une expression vivante à sa juste indignation :

Supprimer par la prison la soif spirituelle quand on n’a rien pour la satisfaire ; répondre par la prison au besoin sincère de la foi, aux questions de la pensée religieuse qui s’éveille ; prouver par la prison la vérité de l’orthodoxie, c’est saper par la base toute notre religion et rendre les armes au protestantisme victorieux[7].

Et cependant il se trouve que les lois pénales, avec leur « prison » qui a tellement indigné notre patriote, sont absolument indispensables pour conserver « l’Église dominante ». Les défenseurs les plus sincères et les plus raisonnables de cette Église (par exemple l’historien Pogodine, cité avec beaucoup d’autres par notre auteur) avouent franchement que la liberté religieuse une fois admise en Russie la moitié des paysans orthodoxes passeront au raskol (schisme des vieux-croyants très nombreux déjà malgré toutes les persécutions) et la moitié des gens du monde deviendra catholique.

Que veut dire un aveu semblable ? demande Aksakov : que la moitié des membres de l’Église orthodoxe n’y appartient qu’en apparence, que ces hommes ne sont retenus dans son sein que par la crainte des peines temporelles. Tel est donc l’état actuel de notre Église ! État indigne, affligeant et affreux ! Quelle surabondance de sacrilèges dans l’enceinte sacrée, de l’hypocrisie qui remplace la vérité, de la terreur au lieu de l’amour, de la corruption sous l’apparence d’un ordre extérieur, de la mauvaise foi dans la défense violente de la vraie foi, quelle négation, dans l’Église même, des principes vitaux de l’Église, de toute sa raison d’être, le mensonge et l’incrédulité là, où tout doit être, vivre et se mouvoir par la vérité et la foi… Cependant le danger le plus grave ce n’est pas que le mal a pénétré dans le milieu des croyants, c’est qu’il y a reçu droit de cité, que cette position de l’Église est créée par la loi, qu’une anomalie semblable n’est qu’une conséquence nécessaire de la règle acceptée par l’État et par notre société elle-même[8].

En général, chez nous en Russie, dans les choses de l’Église, comme dans les autres, c’est l’apparence, le decorum qu’on tient surtout à garder, et cela suffit à notre amour pour l’Église, à notre amour paresseux, à notre foi fainéante. Nous fermons volontiers les yeux et, dans notre crainte puérile du scandale, nous nous efforçons de cacher à nos propres regards ainsi qu’à ceux du monde entier le grand mal qui sous un voile convenable dévore comme un cancer la substance vitale de notre organisme religieux[9].

Nulle part ailleurs on n’a la vérité tellement en horreur que dans le domaine de notre gouvernement ecclésiastique, nulle part ailleurs la servilité n’est plus grande que dans notre hiérarchie spirituelle, nulle part « le mensonge salutaire » n’est appliqué sur une échelle plus large que là où tout mensonge devrait être abhorré. Nulle part ailleurs on n’admet, sous le prétexte de la prudence, autant de compromis qui rabaissent la dignité de l’Église et lui enlèvent son autorité. Et la cause principale de tout cela, c’est qu’on n’a pas une foi suffisante dans la puissance de la vérité[10].

Tous ces maux de notre Église, — et c’est là le point le plus important, — nous les avons sus et nous les savons, nous nous sommes arrangés avec eux et nous vivons en paix. Mais cette paix honteuse, ces compromis déshonorants ne peuvent pas sauvegarder la paix de l’Église, et dans la cause de la vérité ils signifient une défaite sinon une trahison[11].

S’il faut en croire ses défenseurs, notre Église est un troupeau grand mais infidèle, dont le pasteur est la police qui par force, à coup de fouet, fait entrer dans le bercail les brebis égarées. Une image semblable répond-elle à la vraie idée de l’Église du Christ ? Et si non, notre Église n’est plus l’Église du Christ, et alors qu’est-elle donc ? Une institution d’État qui peut être utile aux intérêts de l’État, à la discipline des mœurs. Mais l’Église, il ne faut pas l’oublier, est un domaine où aucune altération de la base morale ne peut être admise, où aucune infidélité au principe vivifiant ne peut rester impunie, où, si l’on ment, on ne ment pas aux hommes mais à Dieu. Une Église infidèle au testament du Christ est du monde entier le phénomène le plus stérile et le plus anormal condamné d’avance par la parole de Dieu[12].

Une Église qui fait partie d’un État, d’un « royaume de ce monde », a abdiqué sa mission et devra partager la destinée de tous les royaumes de ce monde[13]. Elle n’a plus en elle-même aucune raison d’être, elle se condamne à la débilité et à la mort[14].

La conscience russe n’est pas libre en Russie, et la pensée religieuse reste inerte, l’abomination de la désolation s’établit au lieu saint, le souffle de la mort remplace l’esprit vivifiant ; le glaive spirituel — la parole — se couvre de rouille, supplanté par le glaive matériel de l’État, et près de l’enceinte de l’Église, au lieu des anges de Dieu, gardant ses entrées et ses issues, on voit des gendarmes et des inspecteurs de police — ces gardiens des dogmes orthodoxes, ces directeurs de notre conscience[15].

Et voici enfin la dernière conclusion de cet examen rigoureux :

L’esprit de vérité, l’esprit de charité, l’esprit de vie, l’esprit de liberté — c’est son souffle salutaire qui fait défaut à l’Église russe[16].

VII

Une institution que l’Esprit de la vérité a abandonnée ne peut pas être l’Église véritable de Dieu. Pour le reconnaître il ne faut pas abdiquer la religion de nos pères, il ne faut pas renoncer à la piété du peuple orthodoxe, à ses traditions sacrées, à toutes les choses saintes qu’il vénère. Il est évident au contraire que la seule chose que nous devons sacrifier à la vérité, c’est l’établissement pseudo-ecclésiastique si bien caractérisé par l’écrivain orthodoxe, — cet établissement qui a pour base la servilité et l’intérêt matériel et pour moyens d’action la fraude et la violence.

Le système du matérialisme gouvernemental qui reposait exclusivement sur la force brutale des armes et ne comptait pour rien la puissance morale de la pensée et de la parole libre — ce système matérialiste nous a amenés une fois aux désastres de Sébastopol. La conscience du peuple russe fidèlement représenté par son souverain parla à haute voix. La Russie fit pénitence et se releva par un acte de justice, l’émancipation des serfs. Cet acte qui fut la gloire d’un grand règne n’est cependant qu’un commencement. L’œuvre de l’émancipation sociale ne peut pas se borner à l’ordre matériel. Le corps de la Russie est libre, mais l’esprit national attend encore son 19 février. Ce n’est pas pourtant avec le corps seul, ce n’est pas par un travail purement matériel que la Russie pourra accomplir sa mission historique et manifester son idée nationale vraie. Et comment pourrait-elle se manifester, la pauvre idée russe, enfermée dans une prison étroite, privée d’air et de lumière et gardée par des eunuques méchants et jaloux ?

Ce n’est pas en reculant vers le règne de Nicolas Ier et en imitant les grandes erreurs de ce grand souverain qu’on pourrait réparer les défauts essentiels dans l’œuvre incomplète d’Alexandre II. On ne doit pas tenter la Providence en oubliant trop vite les leçons historiques qu’elle nous a données. Il est permis d’espérer que le sentiment religieux, la bonne volonté et la raison droite, qui distinguent l’empereur actuel, sauront le défendre contre des conseillers mal inspirés qui voudraient lui imposer la politique néfaste, jugée et condamnée à Sébastopol.

L’émancipation religieuse et intellectuelle de la Russie est un acte qui s’impose aujourd’hui à notre gouvernement avec autant de nécessité que l’émancipation des serfs s’imposait il y a trente ans au gouvernement d’Alexandre II. Le servage lui aussi était autrefois utile et nécessaire. De même la tutelle officielle imposée à l’esprit national de la Russie pouvait être bienfaisante quand cet esprit était dans son enfance ; elle ne peut que le suffoquer aujourd’hui. Il est inutile de répéter sans cesse, que notre organisme national est plein de santé et de vigueur, comme s’il fallait précisément être faible et malade pour pouvoir être étouffé. Quelles que soient les qualités intrinsèques du peuple russe, elles ne peuvent pas agir d’une manière normale tant que sa conscience et sa pensée restent paralysées par un régime de violence et d’obscurantisme. Il s’agit avant tout de donner libre accès à l’air pur et à la lumière, d’enlever les barrières artificielles qui retiennent l’esprit religieux de notre nation dans l’isolement et l’inertie, il s’agit de lui ouvrir le chemin droit vers la vérité complète et vivante.

Mais on a peur de la vérité parce que la vérité est catholique, c’est-à-dire universelle. On veut à tout prix avoir une religion à part, une foi russe, une Église impériale. On n’y tient pas pour elle-même, mais on veut la garder comme attribut et comme sanction du nationalisme exclusif. Mais ceux qui ne veulent pas sacrifier leur égoïsme national à la vérité universelle ne peuvent pas être et ne doivent pas s’appeler chrétiens.

On se prépare chez nous à fêter solennellement le neuvième centenaire du Christianisme en Russie. Mais il paraît que ce sera là une fête prématurée. À entendre certains patriotes, le baptême de saint Vladimir, si efficace pour le prince lui-même, n’a été pour sa nation qu’un baptême d’eau, et il nous faudrait être baptisés une seconde fois par l’esprit de la vérité et le feu de la charité. Et vraiment ce second baptême est absolument nécessaire, sinon pour la Russie entière, du moins pour la partie de notre société qui agit et qui parle aujourd’hui. Pour devenir chrétienne elle doit renoncer à une nouvelle idolâtrie moins grossière mais non moins absurde et beaucoup plus pernicieuse que l’idolâtrie de nos ancêtres païens, rejetée par saint Vladimir. J’entends cette nouvelle idolâtrie, cette folie épidémique du nationalisme qui pousse les peuples à adorer leur propre image au lieu de la Divinité suprême et universelle.

VIII

Pour maintenir et pour manifester le caractère chrétien de la Russie, il nous faut abdiquer définitivement la fausse divinité de ce siècle, et sacrifier au vrai Dieu notre égoïsme national. La Providence nous a mis dans une condition particulière qui doit rendre ce sacrifice plus complet et plus efficace. Il y a une loi morale élémentaire qui s’impose également aux individus et aux nations, et qui est exprimée dans cette parole de l’Évangile, qui nous commande, avant de sacrifier à l’autel, de faire la paix avec le frère qui a quelque chose contre nous. Le peuple russe a un frère qui a des griefs profonds contre lui, et il nous faut faire la paix avec ce peuple frère et ennemi, pour commencer le sacrifice de notre égoïsme national sur l’autel de l’Église universelle.

Ce n’est pas là une affaire de sentiment, quoique le sentiment aussi devrait avoir sa place dans tous rapports humains. Mais entre une politique sentimentale et une politique d’égoïsme et de violence, il y a un moyen terme : la politique de l’obligation morale ou de la justice. Je ne veux pas examiner ici les prétentions des Polonais à la restauration de leur ancien royaume, ni les objections que les Russes leur peuvent opposer à bon droit. Il ne s’agit pas de plans problématiques à réaliser, mais d’une iniquité manifeste et incontestable à laquelle il nous faut renoncer dans tous les cas. J’entends le système odieux de russification, qui n’a plus affaire à l’autonomie politique, mais qui s’attaque à l’existence nationale, à l’âme même du peuple polonais. Russifier la Pologne, cela veut dire tuer une nation qui a une conscience très développée de soi-même, qui a eu une histoire glorieuse et nous a devancé dans sa culture intellectuelle, et qui, aujourd’hui encore, ne nous cède pas en activité scientifique et littéraire. Et quoique dans ces conditions le but définitif de nos russificateurs soit heureusement impossible à atteindre, tout ce qu’on entreprend pour y parvenir n’en est pas moins criminel et malfaisant. Cette russification tyrannique intimement liée à la destruction, plus tyrannique encore, de l’Église grecque-unie, est un vrai péché national, qui pèse sur la conscience de la Russie et paralyse ses forces morales.

On a vu de grandes nations triompher pendant longtemps dans une cause injuste. Mais il paraît que la Providence, par une sollicitude particulière pour le salut de notre âme nationale, s’empresse à nous montrer, avec une évidence parfaite, que la force, même victorieuse, n’est bonne à rien, quand elle n’est pas dirigée par une conscience pure. Notre péché historique a enlevé à notre dernière guerre ses résultats pratiques en même temps que sa valeur morale ; il poursuivit, sur les Balkans, nos aigles victorieux et il les arrêta devant les murs de Constantinople ; en nous ôtant l’assurance et l’élan d’un peuple fidèle à sa mission, ce péché nous imposa, au lieu d’un triomphe acheté par tant d’efforts héroïques, l’humiliation du congrès de Berlin ; et il finit par nous chasser de la Serbie et de la Bulgarie, que nous voulions protéger tout en opprimant la Pologne.

Ce système oppressif, qui n’est pas appliqué à la Pologne seulement, tout mauvais qu’il est en lui-même, est rendu bien pire encore par la contradiction flagrante où il se trouve avec les idées généreuses d’émancipation et de protection désintéressée que la politique russe a toujours revendiquées pour elle. Cette politique est nécessairement imprégnée de fausseté et d’hypocrisie, qui lui enlèvent tout prestige, et rendent impossible tout succès durable. On ne peut pas impunément inscrire sur son étendard la liberté des peuples slaves et autres, tout en ôtant la liberté nationale aux Polonais, la liberté religieuse aux Uniates et aux dissidents russes, les droits civils aux Juifs.

Ce n’est pas dans cet état, la bouche muette, les yeux bandés et l’âme déchirée par des contradictions et des remords, que la Russie doit aller à son œuvre historique. Nous avons eu déjà deux graves leçons, deux avertissements sévères : à Sébastopol, premièrement ; et puis dans des circonstances plus significatives encore : à Berlin. Il ne faut pas attendre le troisième avertissement, qui serait peut-être le dernier. Se repentir de ses péchés historiques et satisfaire la justice ; abdiquer l’égoïsme national en renonçant à la politique de russification et en admettant, sans réserves, la liberté religieuse, — c’est le seul moyen, pour la Russie, de se préparer à la révélation et à la réalisation de sa vraie idée nationale qui — il ne faut pas l’oublier — n’est pas une idée abstraite ni une fatalité aveugle, mais avant tout une obligation morale. L’idée russe, nous le savons, ne peut être autre chose qu’un aspect déterminé de l’idée chrétienne, et la mission de notre peuple ne peut nous être claire qu’en tant que nous entrons dans le vrai sens du christianisme.

IX

Il y a trente ou quarante ans à peu près que des écrivains plus ou moins estimables nous prêchent en France aussi bien qu’en Russie[17] un Christianisme et une Église idéale, le Royaume spirituel de la fraternité libre et de l’amour parfait. C’est là sans doute l’idéal, c’est-à-dire l’avenir de l’Église. La doctrine de ces auteurs est une prophétie. Mais pour ne pas être une fausse prophétie elle devrait nous indiquer la voie droite et les bons moyens pour réaliser cet idéal absolu. Un idéal, s’il n’est pas un songe creux, ne peut être autre chose que la perfection réalisable de ce qui est donné. Serait-ce en reniant le passé de l’Église universelle et en détruisant sa forme actuelle qu’on arriverait au règne idéal de la fraternité et de l’amour parfait ? Ce ne serait là qu’une application assez mal placée de la loi parricide qui gouverne notre vie mortelle. Dans cette vie déterminée par l’état de la nature corrompue, la nouvelle génération n’arrive à la jouissance de l’actualité qu’en supplantant ignoblement ses ancêtres, mais c’est pour cela aussi que cette existence criminelle ne dure qu’un instant ; et si Krhonos, après avoir mutilé et supplanté le vieux Ouranos, a été lui-même supprimé par Zeus qu’il ne réussit pas à avaler, ce nouveau dieu, lui aussi, ne monta le trône souillé que pour subir dans la suite une destinée semblable. Telle est la loi de la vie falsifiée et corrompue, d’une vie qui ne devrait pas être, puisque elle est plutôt mort que vie, et c’est pour cela que l’humanité, fatiguée de cette misère infinie, attendait avec angoisse comme son vrai sauveur un Fils de Dieu qui ne fût pas le rival de son Père. Et maintenant que ce vrai Fils qui ne remplace pas, mais qui manifeste et qui glorifie son Père, est venu et a donné une loi de vie immortelle à l’humanité régénérée, à l’Église universelle, on voudrait introduire, sous un masque nouveau, dans cette Église même, dans cet organisme de la vraie vie, la loi abolie de la mort !

En vérité, dans l’Église universelle le passé et l’avenir, la tradition et l’idéal, loin de s’exclure mutuellement, sont également essentiels et indispensables pour constituer le vrai présent de l’humanité, son bien-être actuel. La piété, la justice et la charité, étrangères à toute envie et à toute rivalité, doivent former un lien permanent et indissoluble entre les trois agents principaux de l’humanité sociale et historique, entre les représentants de son unité passée, de sa multiplicité présente et de sa totalité future.

Le principe du passé ou de la paternité est réalisé dans l’Église par le sacerdoce, les pères spirituels, les vieux ou anciens par excellence (prêtre, de presbyteros = senior), représentants sur la terre du Père céleste, l’Ancien des jours. Et pour l’Église générale ou catholique, il doit exister un sacerdoce général ou international centralisé et unifié dans la personne d’un Père commun de tous les peuples, le Pontife universel. Il est évident, en effet, qu’un sacerdoce national ne peut pas représenter comme tel la paternité générale qui doit embrasser également toutes les nations. Quant à la réunion de différents clergés nationaux en un seul corps œcuménique, elle ne peut être effectuée qu’au moyen d’un centre international, réel et permanent, pouvant de droit et de fait résister à toutes les tendances particularistes.

L’unité réelle d’une famille ne peut subsister d’une manière régulière et durable sans un père commun ou quelqu’un qui le remplace. Pour faire des individus et des peuples une famille, une fraternité réelle, le principe paternel de la religion doit être réalisé ici-bas dans une monarchie ecclésiastique qui puisse effectivement réunir autour d’elle tous les éléments nationaux et individuels, et leur servir toujours d’image vivante et d’instrument libre de la paternité céleste.

Le sacerdoce universel ou international avec le Pontife suprême comme centre unique reproduit, en le spiritualisant, l’âge primitif de l’humanité, quand tous les peuples étaient réellement unis par l’origine commune et par l’identité des idées religieuses et des règles de la vie. C’est là le vrai passé du genre humain, le passé qui ne pèse pas sur le présent mais lui sert de base immuable, et qui n’exclut pas l’avenir, mais est essentiellement un avec lui : quant au présent de l’humanité, nous le voyons déterminé par la diversité des nations qui tendent à se constituer en corps complets ou États ayant chacun un centre particulier indépendant, un pouvoir séculier ou gouvernement temporel qui représente et dirige l’action combinée des forces nationales. Les intérêts de l’humanité entière n’existent pas pour l’État et pour le gouvernement séculier dont les devoirs sont limités à la fraction du genre humain à laquelle il est préposé. L’Église universelle, tout en gardant au moyen de son ordre sacerdotal unifié dans le Souverain Pontife la religion de la paternité commune, le grand passé éternel de notre espèce, n’exclut pas cependant la diversité actuelle des nations et des États. Seulement l’Église ne pourra jamais sanctionner, et en cela elle est l’organe fidèle de la vérité et de la volonté de Dieu, les divisions et les luttes nationales comme condition définitive de la société humaine. La vraie Église condamnera toujours la doctrine qui affirme qu’il n’y a rien au dessus des intérêts nationaux, ce nouveau paganisme qui fait de la nation sa divinité suprême, ce faux patriotisme qui veut remplacer la religion. L’Église reconnaît les droits des nations en combattant l’égoïsme national, elle respecte le pouvoir de l’État en résistant à son absolutisme.

Les différences nationales doivent subsister jusqu’à la fin des siècles ; les peuples doivent demeurer comme membres réellement distincts de l’organisme universel. Mais cet organisme lui-même doit aussi exister réellement, la grande unité humaine ne doit pas exister seulement comme une puissance occulte ou un être de raison, mais doit s’incarner dans un corps social visible exerçant une action attractive manifeste et permanente pour tenir en échec la multitude des forces centrifuges qui déchirent l’humanité.

Pour atteindre l’idéal de l’unité parfaite il faut s’appuyer sur une unité imparfaite, mais réelle. Avant de se réunir dans la liberté, il faut se réunir dans l’obéissance. Pour s’élever à la fraternité universelle, les nations, les états et les souverains doivent se soumettre d’abord à la filiation universelle en reconnaissant l’autorité morale du père commun. L’oubli des sentiments que les peuples doivent au passé religieux de l’humanité serait de très mauvais augure pour son avenir. Quand on sème l’impiété, ce n’est pas la fraternité qu’on recueille.

Le vrai avenir de l’humanité, auquel nous devons travailler, c’est la fraternité universelle procédant de la paternité universelle par une filiation morale et sociale permanente. Cet avenir qui, pour réaliser un idéal complet, doit accorder les intérêts de la vie actuelle avec les droits du passé, a été de tous temps représenté dans l’église de Dieu par les vrais prophètes. La société de Dieu avec les hommes ou l’Église universelle (dans le sens large du mot), ayant dans le sacerdoce l’organe de son unité religieuse fondamentale et dans le pouvoir temporel l’organe de sa pluralité nationale actuelle, doit manifester aussi sa totalité absolue, son unité libre et parfaite par l’organe des prophètes spontanément suscités par l’esprit de Dieu pour éclairer les peuples et leurs chefs en maintenant devant eux l’idéal complet de la société humaine.

X

Ainsi les trois termes de l’existence sociale se trouvent représentés simultanément dans la vraie vie de l’Église universelle dirigée à la fois par ces trois agents principaux : l’autorité spirituelle du Pontife universel (chef infaillible du sacerdoce), représentant le vrai passé permanent de l’humanité ; le pouvoir séculier du souverain national (chef légitime de l’État), concentrant en lui et personnifiant les intérêts, les droits et les devoirs du présent ; enfin le ministère libre du prophète (chef inspiré de la société humaine dans sa totalité), inaugurant la réalisation de l’avenir idéal de l’humanité. La concorde et l’action harmonique de ces trois facteurs principaux sont la première condition du véritable progrès. Le Pontife suprême est le représentant de la vraie paternité éternelle et non pas de la fausse paternité, de ce Krhonos (le Temps) des païens qui dévorait ses enfants. Lui, au contraire, ne trouve sa vie que dans leur vie. En gardant fidèlement et en affirmant l’unité immuable de la tradition, le Pontife universel n’a pas besoin d’exclure ni les intérêts légitimes de l’actualité, ni les nobles aspirations à l’idéal parfait ; pour bien garder le passé, il n’a pas besoin de lier le présent et de fermer la porte à l’avenir. De son côté, le chef de l’État national, s’il est digne de son pouvoir, doit penser et agir en vrai fils de l’Église universelle (représentée par le Souverain Pontife), et alors il est l’image et l’organe véritable du Fils et du Roi éternel, de Celui qui fait la volonté du Père et non la sienne, et qui ne veut être glorifié qu’en glorifiant le Père. Enfin l’initiateur libre du mouvement social progressif, le prophète, s’il ne trahit pas sa grande vocation, s’il met son inspiration individuelle en accord avec la tradition universelle, et sa liberté — la vraie liberté des enfants de Dieu — avec la piété filiale à l’égard de l’autorité sacrée et avec le juste respect des pouvoirs et des droits légitimes, devient l’organe véritable de l’Esprit-Saint qui a parlé par les prophètes et qui anime le corps universel du Christ en le faisant aspirer à la perfection absolue. Plus complète est l’union de ces trois représentants simultanés du passé, du présent et de l’avenir humain, plus décisive est la victoire de l’Église universelle sur la loi fatale du temps et de la mort, plus intime est le lien qui rattache notre existence terrestre à la vie éternelle de la Trinité divine.

Comme dans la Trinité, chacune des trois hypostases est Dieu parfait et cependant, en vertu de leur consubstantialité absolue, il n’y a qu’un seul Dieu, aucune des trois personnes n’ayant d’existence séparée et ne se trouvant jamais en dehors de l’unité substantielle et indivisible avec les deux autres, de même chacune des trois dignités principales de la société théocratique possède une véritable souveraineté sans qu’il y ait pour cela trois pouvoirs absolus différents dans l’Église universelle ou dans quelqu’une de ses parties, car les trois représentants de la souveraineté divino-humaine doivent être absolument solidaires entre eux, ne formant que trois organes principaux d’un seul et même corps social, exerçant trois fonctions fondamentales d’une seule et même vie collective.

Dans la Trinité divine, la troisième personne suppose les deux premières dans leur unité. Ainsi doit-il être dans la trinité sociale de l’humanité. L’organisation libre et parfaite de la société, ce qui est la mission des vrais prophètes, suppose l’union et la solidarité du pouvoir spirituel et du pouvoir temporel, de l’Église et de l’État, de la chrétienté et de la nationalité. Or cette union et cette solidarité n’existent plus. Elles ont été détruites par la révolte du Fils contre le Père, par le faux absolutisme de l’État national qui a voulu être tout en restant seul, en absorbant l’autorité de l’Église, et en étouffant la liberté sociale. La fausse royauté a engendré les faux prophètes, et l’absolutisme anti-social de l’État a produit nécessairement l’individualisme anti-social de la civilisation progressive. La grande unité sociale, rompue par les nations et les États, ne peut pas se maintenir longtemps pour les individus. La société humaine, n’existant plus pour chaque homme comme une totalité organique dont il se sent une partie solidaire, les liens sociaux deviennent pour l’individu des limites extérieures et arbitraires contre lesquelles il se révolte, et qu’il finit par supprimer. Alors il a la liberté, la liberté que la mort donne aux éléments organiques d’un corps en décomposition. Cette image lugubre, dont les slavophiles ont tellement abusé contre l’Occident, et qui a nourri leur orgueil national, devrait nous inspirer des sentiments tout à fait opposés. Ce n’est pas en Occident, c’est à Byzance que le péché originel du particularisme nationaliste et de l’absolutisme césaro-papiste a, pour la première fois, introduit la mort dans le corps social du Christ. Et le successeur responsable de Byzance, c’est l’empire russe. Et aujourd’hui la Russie est le seul pays de la chrétienté où l’État national affirme sans réserve son absolutisme exclusif en faisant de l’Église un attribut de la nationalité et un instrument passif du gouvernement séculier, et où cette suppression de l’autorité divine n’est pas même compensée (en tant qu’elle peut l’être) par la liberté de l’esprit humain.

Le second terme de la trinité sociale — l’État ou le pouvoir séculier, — par sa position intermédiaire entre les deux autres, est le moyen principal pour soutenir ou bien pour détruire l’intégrité du corps universel. En reconnaissant le principe de l’unité et de la solidarité représenté par l’Église, et en réduisant, au nom de cette solidarité, à une juste mesure toutes les inégalités produites par l’action libre des forces particulières, l’État est l’instrument puissant de la vraie organisation sociale. En se renfermant au contraire dans un absolutisme isolé et égoïste, l’État perd la vraie base immuable et la sanction infaillible de son action sociale, et laisse la société universelle sans défense contre « le mystère de l’iniquité ».

Grâce à ses conditions historiques, la Russie nous présente le développement le plus complet, l’expression la plus pure et la plus puissante de l’État national absolu rejetant l’unité de l’Église et supprimant la liberté religieuse. Si nous étions un peuple païen, il nous serait bien possible de nous cristalliser définitivement dans un tel état. Mais le peuple russe est chrétien au fond de son âme, et le développement excessif qu’a pris chez lui le principe anti-chrétien de l’État absolu n’est que le revers d’un principe vrai — celui de l’État chrétien, de la royauté du Christ. C’est le second principe de la trinité sociale, et pour le manifester avec vérité et justice la Russie doit, avant tout, le mettre à la place qui lui appartient, le reconnaître et l’affirmer non pas comme le seul et unique principe de notre existence nationale isolée, mais comme le second des trois agents principaux de la vie sociale universelle dont nous devons être solidaires. La Russie chrétienne, en imitant le Christ lui-même, doit soumettre le pouvoir de l’État (la royauté du Fils) à l’autorité de l’Église universelle (le sacerdoce du Père), et donner une part à la liberté sociale (action de l’Esprit). L’empire russe, isolé dans son absolutisme, n’est qu’une menace pour la chrétienté, une menace de luttes et de guerres sans fin. L’empire russe, voulant servir et protéger l’Église universelle et l’organisation sociale, apportera dans la famille des peuples la paix et la bénédiction.

« Il n’est pas bien pour un homme de rester seul. » Il n’en est pas autrement pour une nation. Il y a neuf cents ans nous avons été baptisés par saint Vladimir au nom de la Trinité féconde et non pas au nom de l’unité stérile. L’idée russe ne peut pas consister à renier notre baptême. L’idée russe, le devoir historique de la Russie nous demande de nous reconnaître solidaires de la famille universelle du Christ et d’appliquer toutes nos facultés nationales, toute la puissance de notre empire à la réalisation complète de la trinité sociale où chacune des trois unités organiques principales, l’Église, l’État et la Société, est absolument libre et souveraine, non pas en se séparant des autres, les absorbant ou les détruisant, mais en affirmant sa solidarité absolue avec elles. Restaurer sur la terre cette image fidèle de la Trinité divine, voici l’idée russe. Et si cette idée n’a rien d’exclusif et de particulariste, si elle n’est qu’un nouvel aspect de l’idée chrétienne elle-même, si pour accomplir cette mission nationale il ne nous faut pas agir contre les autres nations, mais avec elles et pour elles, — c’est là la grande preuve que cette idée est vraie. Car la Vérité n’est que la forme du Bien, et le Bien ne connaît pas d’envie.

Paris, 23 mai 1888.

_______________________

[1] J’ai tâché de le faire dans deux études sur la question juive, dont l’une a été analysée dans la Revue française, sept. et oct. 1886.
[2] V. l’étude intéressante du P. Pierling, Rome et Moscou, 1547-1579.
[3] Œuvres complètes d’Ivan Aksakov, tome IV, p. 124.
[4] Ibid., pp. 125, 126.
[5] Œuvres complètes d’Ivan Aksakov, tome IV, p. 84.
[6] Ibid., p. 100.
[7] Ibid., p. 72.
[8] Œuvres complètes d’Ivan Aksakov, tome IV, p. 91.
[9] Ibid., p. 42.
[10] Œuvres complètes d’Ivan Aksakov, tome IV, p. 32.
[11] Ibid., p. 43.
[12] Ibid., pp. 91, 92.
[13] Ibid., p. 111.
[14] Ibid., p. 93.
[15] Œuvres complètes d’Ivan Aksakov, tome IV, pp. 83, 84.
[16] Ibid., p. 127.
[17] J’entends pour la France ce que M. Anatole Leroy-Beaulieu a si bien nommé « l’obscure et impuissante école de Bordas-Dumoulin et de Huet ». (V. Les catholiques libéraux, p. 182). En Russie, les idées de Bordas-Dumoulin ont été adoptées par Khomiakoff, qui employa son talent considérable à populariser ces idées en leur donnant un faux air d’orthodoxie gréco-russe.

Цель этих страниц не в том, чтобы сообщить какие-либо подробности о современном положении России, исходя из того предположения, что она является страной, не известной Западу, страной, о которой на Западе имеют ложные представления.

Не говоря уже о многочисленных переводах, которые сроднили Европу с образцовыми произведениями нашей литературы, мы видим теперь, в особенности во Франции, выдающихся писателей, поставивших себе целью ознакомление европейской публики с Россией и выполняющих это дело много лучше, чем это, быть может, удалось бы русскому. Приведу только два французских имени:

Анатоль Леруа-Болье дал в своем превосходном исследовании "Империя царей" весьма правдивое, весьма полное и прекрасно составленное изложение нашего политического, общественного и религиозного положения, а виконт де Вогюэ в целом ряде блестящих работ, посвященных русской литературе, отнесся к своему предмету не только как знаток его, но и как энтузиаст.

Благодаря этим писателям и еще многим другим просвещенная часть европейской публики должна быть достаточно ознакомлена с Россией во всем, что касается многообразных сторон ее реального существования. Но это знакомство с русскими делами оставляет всегда открытым вопрос другого порядка, весьма затемненный могущественными предрассудками, вопрос, который и в самой России в большинстве случаев получал лишь нелепые разрешения. Бесполезный в глазах некоторых, слишком смелый по мнению других, этот вопрос в действительности является самым важным из всех для русского, да и вне России он не может показаться лишенным интереса для всякого серьезно мыслящего человека. Я имею в виду вопрос о смысле существования России во всемирной истории.

I

Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия, - когда видишь этот великий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира? Чтобы разрешить этот вопрос, мы не обратимся к общественному мнению сегодняшнего дня, что поставило бы нас в опасность быть разочарованными событиями последующего дня. Мы поищем ответа в вечных истинах религии. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.

Раз мы признаем существенное и реальное единство человеческого рода - а признать его приходится, ибо это есть религиозная истина, оправданная рациональной философией и подтвержденная точной наукой, - раз мы признаем это субстанциональное единство, мы должны рассматривать человечество в его целом, как великое собирательное существо или социальный организм, живые члены которого представляют различные нации. С этой точки зрения очевидно, что ни один народ не может жить в себе, чрез себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества. Органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, - вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога.

Но если человечество и действительно представляет некоторый большой организм, то не следует забывать, однако, что мы не имеем в данном случае дела с организмом чисто физическим, и следует помнить, что члены и элементы, из коих он состоит, - нации и индивиды - суть существа моральные. А коренное условие морального существа лежит в том, что особая функция, которую оно призвано выполнять во вселенской жизни, идея, которою определяется его существование в мысли Бога, никогда не выступает в качестве материальной необходимости, но только в форме морального обязательства. Мысль Бога, являющаяся безусловным роком для вещей, для существа морального только долг. Но, хотя и очевидно, что долг может быть выполнен или не выполнен, может быть выполнен хорошо или дурно, может быть принят или отвергнут, невозможно, с другой стороны, допустить, чтобы эта свобода могла изменить провиденциальный план или лишить моральный закон его действенности. Моральное воздействие Бога не может быть менее могущественным, чем его физическое воздействие. Поэтому следует признать, что в мире моральном есть также роковая необходимость, но роковая необходимость косвенная и обусловленная. Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа - индивида или нации - и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места. Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, но от него самого зависит носить ее в сердце своем и в судьбах своих как благословение или как проклятие.

Только что сказанное мною есть общее место или должно было бы быть таковым для всякого - я не скажу ] христианина - но хотя бы монотеиста. И действительно, против этих мыслей не находят никаких возражений, когда они предлагаются в общих формах; протест обычно бывает j направлен против применения их к национальному вопро-"s су. В этом последнем случае общее место внезапно превращается в мистическую мечту, и аксиома становится " субъективной фантазией. "Кому была когда-либо открыта мысль Бога о какой-либо нации, кто может говорить народу о его долге? Проявлять свою мощь, преследовать свой национальный интерес - вот все, что надлежит делать народу, и долг патриота сводится к тому, чтобы поддерживать свою страну и служить ей в этой национальной политике, не навязывая ей своих субъективных идей. А для того, чтобы узнать истинные интересы нации и ее действительную историческую миссию, есть только одно верное средство, это - спросить у самого народа, что он об этом думает, призвать на совет общественное мнение". Однако есть нечто странное в этом, по-видимому, столь здравом суждении.

Это эмпирическое средство узнать истину решительно неприменимо там, где мнение нации дробится, что имеет место почти всегда. Какое из общественных мнений Франции есть истинное: мнение католиков или мнение франма-сонов? И раз я русский, какому из национальных мнений должен я пожертвовать моими субъективными идеями: мнению официальной и официозной России, России настоящего, или тому мнению, которое исповедуют несколько миллионов наших староверов, этих истинных представителей традиционной России, России прошлого, для которых наша церковь и наше государство в их настоящем виде суть царство Антихриста; а то, может быть, не обратиться ли нам еще и к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России.

II

Мне незачем настаивать на этих трудностях, раз история дает в подтверждение моего положения доказательство прямое и общеизвестное. Если в философии истории вообще есть твердо установленные истины, то таковой следует считать то положение, что конечное призвание еврейского народа, истинный смысл его существования существенно связаны с мессианской идеей, то есть с идеей христианской. Однако не похоже на то, чтобы общественное мнение и национальное чувство евреев было особенно благорасположено к христианству. Я не хочу обращаться с избитыми упреками к этому единственному в своем роде и таинственному народу, который в конце концов ведь есть народ пророков и апостолов, народ Иисуса Христа и Пресвятой Девы. Этот народ еще жив, и, по словам Нового Завета, его ожидает полное возрождение и обновление:

"Весь Израиль спасется" (Рим. XI, 26). И я считаю нужным сказать, хотя и не могу доказать здесь правоты своего утверждения[1]: - "ожесточение" евреев не есть единственная причина их враждебного положения по отношению к христианству. В России в особенности, где никогда не делали попытки приложить к евреям начала христианства, осмелимся ли мы потребовать от них, чтобы они были более христианами, чем мы сами? Я хотел только напомнить тот замечательный исторический факт, что народ, предназначенный даровать миру христианство, выполнил эту миссию лишь против воли своей, что в громадном большинстве своем и в течение восемнадцати веков он упорно отметает божественную идею, которую он носил в лоне своем и которая была истинным смыслом его существования. Посему не может уже считаться дозволенным теперь говорить, что общественное мнение нации всегда право и что народ никогда не может заблуждаться в своем истинном призвании или отвергать его.

Но, быть может, этот приведенный мною исторический факт сам представляет лишь религиозный предрассудок, и роковая связь, предполагаемая между судьбами израильского народа и христианством, - лишь субъективная фантазия? Я могу привести, однако, чрезвычайно простое доказательство, ярко освещающее реальный и объективный характер приведенного нами факта.

Если взять нашу христианскую Библию, собрание книг, начинающееся книгой Бытия и кончающееся Апокалипсисом, и разобрать ее помимо каких бы то ни было религиозных убеждений, как простой исторический и литературный памятник, то мы принуждены будем признать, что перед нами произведение законченное и гармоничное: создание неба и земли и падение человечества в лице первого Адама - в начале, восстановление человечества в лице второго Адама, или Христа, - в центре, и в конце апокалиптический апофеоз, создание неба нового и земли новой "в них же правда живет", откровение преображенного и прославленного мира, Нового Иерусалима, нисходящего с небес, скинии, где Бог с людьми обитает (Алок. XXI). Конец произведения связан здесь с началом, создание мира физического и история человечества объяснены и оправданы откровением мира духовного, представляющего совершенное единение человечества с Богом.

Дело завершено, круг замкнулся, и даже с чисто эстетической точки зрения ощущается удовлетворение. Посмотрим теперь, как заканчивается Библия евреев. Последняя книга этой Библии есть "Дибрэ-га-ямим", книга Парали-поменон, и вот заключение последней главы этой книги:

"Так говорит Кир, царь Персидский: "Все царства земли дал мне Ягве, Бог небесный; и Он повелел мне построить ему дом в Иерусалиме, что в Иудее. Кто есть из вас - из всего народа Его? Да будет Ягве, Бог его, с ним и пусть он туда идет!" Между этим заключением и заключением христианской Библии, между словами Христа во славе Его:

"Я Альфа и Омега, начало и конец; я даю жаждущему от источника воды живой даром; победивший унаследует все, и Я буду его Богом и он будет Мне сыном", между этими словами и словами царя персидского, между этим домом, который надлежит воздвигнуть во Иерусалиме иудейском, и жилищем Бога и с Ним людей в новом Иерусалиме, сходящем с небес, контраст воистину поразительный. С точки зрения евреев, отвергающих великую универсальную развязку своей национальной истории, открытую в Новом Завете, пришлось бы признать, что сотворение неба и земли, призвание, возложенное на патриархов, миссия Моисея, чудеса Исхода, откровение на Синае, подвиги и гимны Давида, мудрость Соломона, вдохновение пророков - что все эти чудеса и вся эта святая слава привели в конце концов лишь к манифесту языческого царя, повелевающего горстке евреев построить второй Иерусалимский храм, тот храм, бедность которого по сравнению с великолепием первого вызвала слезы у старцев Иудеи и который впоследствии был расширен и украшен идумейцем Иродом лишь для того, чтобы быть окончательно разрушенным солдатами Тита. Итак, не субъективный предрассудок христианина, а памятник национальной мысли самих евреев ясно доказывает, что вне христианства историческое дело Израиля потерпело крушение и что, следовательно, народ может при случае не понять своего призвания.

III

Я не отклонился от своего предмета, говоря о Библии евреев. Ибо в этой прерванной Библии, в этом контрасте величественного начала и жалкого конца есть нечто, напоминающее мне судьбы России, если рассматривать их с точки зрения исключительно националистической, господствующей у нас в-данное время и соединяющей в молчаливом согласии Каиаф и Иродов нашей бюрократии с зилотами воинствующего панславизма.

Действительно, когда я думаю о пророческих лучах великого будущего, озарявших первые шаги нашей истории, когда я вспоминаю о благородном и мудром акте национального самоотречения, создавшем более тысячи лет тому назад русское государство в дни, когда наши предки, видя недостаточность туземных элементов для организации общественного порядка, по своей доброй воле и по зрелом размышлении призвали к власти скандинавских князей, сказав им достопамятные слова: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами". А после столь оригинального установления материального порядка не менее замечательное водворение христианства и великолепный образ Святого Владимира, усердного и фанатического поклонника идолов, который, почувствовав неудовлетворенность язычества и испытывая внутреннюю потребность в истинной религии, долго размышлял и совещался, прежде чем принять эту последнюю, но, став христианином, пожелал быть им на самом деле и не только отдался делам милосердия, ухаживая за больными и бедными, но проявил большее проникновение евангельским духом, чем крестившие его греческие епископы; ибо этим епископам удалось только путем утонченных аргументов убедить этого, некогда столь кровожадного князя в необходимости применять смертную казнь к разбойникам и убийцам:

"Боюсь греха", говорил он своим духовным отцам. И затем, когда за этим "красным солнышком" - так народная поэзия прозвала нашего первого христианского князя, - когда за этим красным солнышком, озарявшим начало нашей истории, последовали века мрака и смут, когда после долгого ряда бедствий, оттесненный в холодные леса северо-востока, притупленный рабством и необходимостью тяжелого труда на неблагодарной почве, отрезанный от цивилизованного мира, едва доступный даже для послов главы христианства[2], русский народ опустился до грубого варварства, подчеркнутого глупой и невежественной национальной гордостью, когда, забыв истинное христианство Святого Владимира, московское благочестие стало упорствовать в нелепых спорах об обрядовых мелочах и когда тысячи людей посылались на костры за излишнюю привязанность к типографским ошибкам в старых церковных книгах, - внезапно в этом хаосе варварства и бедствий подымается колоссальный и единственный в своем роде образ Петра Великого. Отбросив слепой национализм Москвы, проникнутый просвещенным патриотизмом, видящим истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, которую она презирала, но которая была ей необходима; он не только призывает эту чуждую цивилизацию, как могучий покровитель, но сам идет к ней, как смиренный служитель и прилежный ученик; и несмотря на крупные недочеты в его характере как частного лица, он до конца являет достойный удивления пример преданности долгу и гражданской доблести. И вот, вспоминая все это, говоришь себе: сколь велико и прекрасно должно быть в своем конечном осуществлении национальное дело, имевшее таких предшественников, и как высоко должна, если она не хочет упасть, ставить свою цель страна, имевшая во времена своего варварства своими представителями Святого Владимира и Петра Великого. Но истинное величие России - мертвая буква для наших лжепатриотов, желающих навязать русскому народу историческую миссию на свой образец и в пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы - силы оружия. Добить издыхающую Оттоманскую империю, а затем разрушить монархию Габсбургов, поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга. Действительно, стоило России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со Святым Владимиром и европейской с Петром Великим, постоянно занимая при этом своеобразное место между Востоком и Западом, и все это для того, чтобы в последнем счете стать орудием "великой идеи" сербской и "великой идеи" болгарской!

Но, скажут нам, не в этом дело: истинная цель нашей национальной политики - это Константинополь. По-видимому, греков уже перестали принимать в расчет, а ведь у них есть тоже своя "великая идея" панэллинизма. Но самое важное было бы знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? В истории мира есть события таинственные, но нет бессмысленных. Нет! Не этой России, какой мы ее видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам Владимира и Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Римом и положить конец роковому восточному вопросу. Если благодаря нашим ошибкам этот вопрос не может быть разрешен к вящей нашей славе, он будет разрешен к вящему нашему унижению. Если Россия будет упорствовать на пути гнетущего обскурантизма, на который она вновь вступила теперь, место на Востоке займет другая национальная сила, в значительной степени менее одаренная, но зато и значительно более устойчивая в своих ограниченных духовных силах. Болгары, вчера еще столь любезные нам и покровительствуемые нами, сегодня презренные бунтовщики в наших глазах, завтра станут нашими торжествующими соперниками и господами древней Византии.

IV

Не следует, впрочем, преувеличивать эти пессимистические опасения. Россия еще не отказалась от смысла своего существования, она не отреклась от веры и любви первой своей юности. В ее воле еще отказаться от этой политики эгоизма и национального отупения, которая неизбежно приведет к крушению нашу историческую миссию. Фальсифицированный продукт, называемый общественным мнением, фабрикуемый и продаваемый по дешевой цене оппортунистической прессой, еще не задушил у нас национальной совести, которая сумеет найти более достоверное выражение для истинной русской идеи. За этим не надо далеко ходить: она здесь, близко - эта истинная русская идея, засвидетельствованная религиозным характером народа, прообразованная и указанная важнейшими событиями и величайшими личностями нашей истории. И если этого недостаточно, то есть еще более великое и верное свидетельство - откровенное Слово Божие. Я не хочу сказать, чтобы в этом Слове можно было найти что-либо о России: напротив, молчание его указует нам истинный путь. Если единственный народ, о котором специально пеклось божественное провидение, был народ израильский, если смысл существования этого единственного в своем роде народа лежал не в нем самом, но в приуготованном им христианском откровении и если, наконец, в Новом Завете уже нет речи о какой-либо отдельной национальности и даже определенно указывается, что никакой национальный антагонизм не должен более иметь места, то не следует ли вывести из всего этого, что в первоначальной мысли Бога нации не существуют вне их органического и живого единства, - вне человечества? И если это так для Бога, то это должно быть так и для самих наций, поскольку они желают осуществить свою истинную идею, которая есть не что иное, как образ их бытия в вечной мысли Бога.

Смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве. Но где же оно, это человечество? Не является ли оно лишь абстрактным существом, лишенным всякого реального бытия? С таким же правом можно было бы сказать, что рука и нога реально существуют, а человек в его целом есть лишь абстрактное существо. Впрочем, зоологам известны животные (принадлежащие по большей части к низшему классу actinozoa: медузы, полипы и т. д.), представляющие в сущности лишь весьма дифференцированные и живущие обособленной жизнью органы, так что животное в его целом существует лишь в идее. Таков был и образ существования человеческого рода до христианства, когда в действительности существовали лишь disjecta membra[3] вселенского человека - племена и нации, разделенные или частично связанные внешней силой, когда истинное существенное единство человечества было лишь обетованием, пророческой идеей. Но эта идея стала плотью, когда абсолютный центр всех существ открылся во Христе. С тех пор великое человеческое единство, вселенское тело Богочеловека, реально существует на земле. Оно несовершенно, но оно существует; оно несовершенно, но оно движется к совершенству, оно растет и расширяется вовне и развивается внутренне. Человечество уже не абстрактное существо, его субстанциальная форма реализуется в христианском мире, в Вселенской Церкви.

Участвовать в жизни вселенской Церкви, в развитии великой христианской цивилизации, участвовать в этом по мере сил и особых дарований своих, вот в чем, следовательно, единственная истинная цель, единственная истинная миссия всякого народа. Это - очевидная и элементарная истина, что идея отдельного органа не может обособлять его и ставить в положение противоборства к остальным органам, но что она есть основание его единства и солидарности со всеми частями живого тела. И с христианской точки зрения нельзя оспаривать приложимости этой совершенно элементарной истины ко всему человечеству, которое есть живое тело Христа. Вот почему сам Христос, признав в последнем слове своем к апостолам, существование и призвание всех наций (Матф. XXVIII, 19), не обратился сам и не послал учеников своих ни к какой нации в частности: ведь для Него они существовали лишь в своем моральном и органическом союзе, как живые члены одного духовного и реального тела. Таким образом, христианская истина утверждает неизменное существование наций и прав национальности, осуждая в то же время национализм, представляющий для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделения в антагонизм.

V

Русский народ - народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить себе вопроса, что сделает Россия чрез себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается. Она должна, чтобы действительно выполнить свою миссию, всем сердцем и душой войти в общую жизнь христианского мира и положить все свои национальные силы на осуществление, в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой. Но дух национального эгоизма не так-то легко отдает себя на жертву. У нас он нашел средство утвердиться, не отрекаясь открыто от религиозного характера, присущего русской национальности. Не только признается, что русский народ - народ христианский, но напыщенно заявляется, что он - христианский народ по преимуществу и что Церковь есть истинная основа нашей национальной жизни; но все это лишь для того, чтобы утверждать, что Церковь имеется исключительно у нас и что мы имеем монополию веры и христианской жизни. Таким образом Церковь, которая в действительности есть нерушимая скала вселенского единства и солидарности, становится для России палладиумом узкого национального партикуляризма, а зачастую даже пассивным орудием эгоистической и ненавистнической политики.

Наша религия, поскольку она проявляется в вере народной и в богослужении, вполне православна. Русская Церковь, поскольку она сохраняет истину веры, непрерывность преемственности от апостолов и действенность таинств, участвует по существу в единстве Вселенской Церкви, основанной Христом. И если, к несчастью, это единство существует у нас только в скрытом состоянии и не достигает живой действительности, то в этом виноваты вековые цепи, сковывающие тело нашей Церкви с нечистым трупом, удушающим ее своим разложением.

Официальное учреждение, представителями которого являются наше церковное управление и наша богословская школа, поддерживающее во что бы то ни стало свой партикуляристический и односторонний характер, бесспорно, не являет собою живую часть истинной вселенской Церкви, основанной Христом. Для того, чтобы выразить, что представляет собою в действительности это учреждение, мы уступим слово автору, свидетельство которого имеет в данном случае исключительную ценность. Один из самых выдающихся вождей "русской партии", горячий патриот и ревностный православный, в своем качестве славянофила открытый враг Запада вообще и римской церкви в частности, питающий отвращение к папству и чувство омерзения к иезуитам, И. С. Аксаков, не может быть заподозрен в предвзятом нерасположении к нашей национальной церкви как таковой. С другой стороны, хотя Аксаков и разделял предрассудки и заблуждения своей партии, он стоял выше обыденных панславистов не только по своему таланту, но и по своей добросовестности, по искренности своей мысли и прямоте своих слов. Долгое время преследуемый администрацией, приговоренный к молчанию на двенадцать лет, он лишь в последние годы своей жизни получил в качестве личной, хотя и всегда проблематической, привилегии относительную свободу говорить в печати то, что думает.

VI

Итак, выслушаем этого честного и весьма авторитетного свидетеля. Он опирался в своем суждении на длинный ряд неоспоримых фактов, которые нам здесь приходится выпустить; нам довольно будет и того, что это говорит он:

"Наша церковь, со стороны своего управления, представляется теперь у нас какою-то колоссальною канцелярией, прилагающей - с неизбежною, увы, канцелярскою официальною ложью - порядки немецкого канцеляризма к пасению стада Христова[4]... Но с организациею самого управления, т. е. с организациею пастырства душ, на начале государственного формализма, по образу и подобию государства, с причислением служителей церкви к сонму слуг государственных, не превращается ли сама церковь в одно из отправлений государственной власти, не становится ли она одной из функций государственного организма - говоря отвлеченным языком, или, говоря проще - не поступает ли она и сама на службу к государству? ...По-видимому, церкви дано лишь правильное благоустройство, - введен, наконец, необходимый порядок... По-видимому, так, но случилась только одна безделица: убыла душа; подменен идеал, т. е. на месте идеала церкви очутился идеал государственный и правда внутренняя замещена правдой формальною, внешнею... Дело в том, что вместе с государственным элементом и государственное миросозерцание, как тонкий воздух, почти нечувствительно прокралось в ум и душу едва ли не всей, за немногими исключениями, нашей церковной среды и стеснило разумение до такой степени, что живой смысл настоящего призвания церкви становится уже ей теперь малодоступен[5]... Встречаются просвещенные духовные лица, истинно горюющие о недостаточно благоустроенном состоянии церкви, требующие от правительства издания свода законов церковных... между тем более тысячи статей находим мы в своде законов, определяющих покровительство государства церкви и отношение полиции к вере и верующим...

На страже русского православия стоит государственная власть, с обнаженным, подъятым мечом, - "хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого в святой церкви благочиния", - готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого "правоверия", которое установлено не только изволением Святого Духа, вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, - но, для большей крепости и с значительными добавлениями, также и Сводом Законов Российской империи. Приведенные нами выше подлинные выражения заимствованы из этого Свода[6]... Там, где нет живого внутреннего единства и целости, там внешность единства и целости церкви может держаться только насилием и обманом..."[7].

По поводу жестокого преследования, возбужденного церковными и гражданскими властями против местной протестантской секты (штундистов) на юге России, Аксаков выражает живое чувство справедливого негодования:

"Отучать острогом от алкания духовной пищи, не предлагая взамен ничего, отвечать острогом на искреннюю потребность веры, на запросы недремлющей религиозной мысли, острогом доказывать правоту православия - это значит посягать на самое существенное основание святой веры, - основание искренности и свободы, подкапываться под самое вероучение православной церкви и давать в руки своему противнику, протестантизму, победоносное оружие"[8].

И, однако, оказывается, что уголовные законы с их "острогом", столь возмутившим нашего патриота, безусловно необходимы для поддержания "господствующей церкви". Наиболее искренние и разумные защитники этой церкви (как, например, историк Погодин, цитируемый в числе многих других нашим автором) откровенно признаются, что, раз религиозная свобода будет допущена в России, половина православных крестьян отпадет в раскол (схизма староверов, весьма многочисленных, несмотря на все преследования), а половина высшего общества перейдет в католичество.

"Что свидетельствуется этими словами? - спрашивает Аксаков. - То, что целая половина членов Православной церкви, половина русских крестьян, половина женщин русского образованного общества только по наружности принадлежат Православной церкви и удерживаются в ней только страхом государственного наказания... Так это положение нашей церкви? Таково, стало быть, ее современное состояние? Недостойное состояние, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке, бессовестности при насильственном ограждении совести, - какое отрицание в самой церкви всех жизненных основ церкви, всех причин ее бытия, - ложь и безверие там, где все живет, есть и движется истиною и верою, без них же в церкви "ничтоже бысть"!.. Однако ж не в том главная опасность, что закралось зло в среду верующих, а в том, что оно получило в ней право гражданства, что такое положение церкви истекает из положения, созданного ей государственным законом, и такая аномалия есть прямое порождение нормы, излюбленной для нее и государством, и самим нашим обществом[9]...

Вообще, у нас в России, в деле церкви, как и во всем, ревнивее всего охраняется благовидность, decorum, - и этим большею частью и удовлетворяется наша любовь к церкви, наша ленивая любовь, наша ленивая вера! Мы охотно жмурим глаза и в своей детской боязни "скандала" стараемся завесить для своих собственных взоров и для взора мира многое, многое зло, которое, под покровом внешнего "благолепия", "благоприличия", "благообразия", как рак, как ржавчина, точит и подъедает самый основной нерв нашего духовно-общественного организма[10].

Нигде так не боятся правды, как в области нашего церковного управления, нигде младшие так не трусят старших, как в духовной иерархии, нигде так не в ходу "ложь во спасение", как там, где ложь должна бы быть в омерзении. Нигде, под предлогом змеиной мудрости, не допускается столько сделок и компромиссов, унижающих достоинство церкви, ослабляющих уважение к ее авторитету. Все это происходит, главным образом, от недостатка веры в силу истины[11]...

В том-то и страшная беда наша, что все, обнаруживаемое теперь в печати и еще несравненно худшее, - все это мы знали и знаем и со всем этим ужились и уживаемся, примирились и примиряемся. Но на таком постыдном мире и постыдных сделках не удержится мир церкви, и они равняются в деле истины если не предательству, то поражению[12].

Если судить по словам ее защитников, наша церковь уже не "малое, но верное стадо", а стадо великое, но неверное, которого "пастырем добрым" - полиция, насильно, дубьем загоняющая овец в стадо!.. Соответствует ли такой образ церкви образу церкви Христовой? Если же не соответствует, то она уже не есть Христова, - а если не Христова, то что же она? Уж не государственное ли только учреждение, полезное для видов государственных, - как и смотрел на нее Наполеон, признававший, что религия - вещь для дисциплины нравов весьма пригодная?.. Но церковь есть такая область, где никакое искажение нравственной основы допущено быть не может, и тем более в принципе, где никакое отступление от жизненного начала не остается и не может остаться безнаказанным, - где, если солгано, то солгано уже "не человекам, а Духу". Если церковь не верна завету Христову, то она есть самое бесплодное, самое анормальное явление на земле, заранее осужденное словом Христовым[13].

Если церковь в деле веры прибегает к орудиям недуховным, к грубому вещественному насилию, то это значит, что она отрекается от своей собственной духовной стихии, сама себя отрицает, перестает быть "церковью", - становится государственным учреждением, т. е. государством, "царством от мира сего", - сама обрекает себя на судьбу мирских царств[14]... Она отрекается сим от самой себя, от собственной причины бытия, осуждает сама себя на мертвенность и бесплодие[15]... .

В России не свободна только русская совесть... Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный - слово - ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели как орудия государственной власти - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов Русской православной церкви, блюстители и руководители русской совести..."[16]!.

И вот, наконец, последний вывод из этого строгого рассмотрения дела:

"Дух истины, дух любви, дух жизни, дух свободы... в его спасительном веянии нуждается русская церковь!"[17].

VII

Установление, покинутое Духом истины, не может быть истинной Церковью Бога. Чтобы признать это, нам нет надобности отрекаться от религии отцов наших, отказываться от благочестия православного народа, от его священных преданий, от всех чтимых им святынь. Напротив того, совершенно очевидно, что единственное, чем мы должны пожертвовать истины ради, это - лжецерковным учреждением, столь хорошо охарактеризованным нашим православным писателем, - учреждением, основанным на раболепстве и материальном интересе и действующим путем обмана и насилия.

Система правительственного материализма, опиравшаяся исключительно на грубую силу оружия и не ставившая ни во что моральное могущество мысли и свободного слова, - эта материалистическая система привела уже нас однажды к севастопольскому разгрому. Совесть русского народа нашла правдивое выражение в лице его монарха и громко заговорила. Россия принесла покаяние и воспрянула в акте справедливости - в освобождении крестьян от крепостной зависимости. Этот акт, составивший славу великого царствования, представляет из себя, однако, только начало. Дело социального освобождения не может ограничиваться одним материальным порядком. Тело России свободно, но национальный дух все еще ждет своего 19-го февраля. А ведь одним телом своим и чисто материальной работой Россия не может выполнить своей исторической миссии и выявить свою истинную национальную идею. А как ей выявиться, этой бедной русской идее, когда она заточена в тесную тюрьму, лишена воздуха и света, когда сторожат ее злые и ревнивые евнухи? Не возвращаясь вспять к царствованию Николая I и не подражая великим ошибкам этого великого государя, можем мы исправить существенные недостатки в незавершенном деле Александра II. Не надо искушать Провидение, слишком скоро забывая преподанные нам им исторические уроки. Позволительно надеяться, что религиозное чувство, добрая воля и здравый смысл, отличающие ныне царствующего императора, оградят его от превратно мыслящих советников, желающих навязать ему губительную политику, осужденную и приговоренную под Севастополем.

Религиозное и умственное освобождение России есть в настоящую минуту для нашего правительства дело такой же настоятельной необходимости, каким тридцать лет тому назад являлось освобождение крепостных для правительства Александра II. Крепостная зависимость так же была в свое время чем-то полезным и необходимым. Равным образом и официальная опека, наложенная на национальный дух России, могла быть благодетельной, когда этот дух был еще в детском состоянии; в настоящее время она может только придушить его. Бесполезно все снова и снова повторять, что наш национальный организм полон здоровья и силы, словно надо быть непременно слабым и больным, чтобы можно было тебя задушить. Каковы бы ни были внутренне присущие русскому народу качества, они не могут проявляться нормальным образом, пока его совесть и его мысль остаются парализованными правящим насилием и обскурантизмом. Прежде всего необходимо дать свободный доступ чистому воздуху и свету, снять искусственные преграды, удерживающие религиозный дух нашей нации в обособлении и бездеятельности, надо открыть ему прямой путь к полной и живой истине.

Но истины боятся, потому что она кафолична, то есть вселенская. Во что бы то ни стало хотят иметь свою особую религию, русскую веру, императорскую Церковь. Она не является ценной сама по себе, за нее держатся как за атрибут и санкцию исключительного национализма. Но не желающие пожертвовать своим национальным эгоизмом вселенской истине не могут и не должны называться христианами.

У нас идут приготовления к торжественному празднованию девятисотлетия христианства в России. Но, по-видимому, мы поспешили с этим праздником. Если послушать некоторых патриотов, то придешь к мысли, что крещение Святого Владимира, столь действенное для самого князя, для его нации было лишь крещением водой и что нам следовало бы принять вторичное крещение духом истины и огнем любви. И действительно, это второе крещение безусловно необходимо, если не для всей Руси, то по крайней мере для той части нашего общества, которая в настоящее время говорит и действует. Чтобы стать христианской, она должна отречься от нового идо-лослужения, менее грубого, но не менее нелепого и значительно более вредоносного, чем идолослужение наших языческих предков, отвергнутое Святым Владимиром. Я говорю о новом идолослужении, об эпидемическом безумии национализма, толкающем народы на поклонение своему собственному образу вместо высшего и вселенского Божества.

VIII

Чтобы удержать и проявить христианский характер России, нам нужно окончательно отречься от ложного божества нашего века и принести в жертву истинному Богу наш национальный эгоизм. Провидение поставило нас в особые условия, которые должны сделать эту жертву более совершенной и более действенной. Существует элементарный моральный закон, одинаково обязательный как для индивидов, так и для наций, и выраженный в словах Евангелия, повелевающих нам, прежде чем принести жертву к алтарю, примириться с братом, имеющим что-либо против нас. У русского народа есть брат, имеющий тяжелые обвинения против него, и нам нужно помириться с этим народом - братом и врагом - для начала принесения в жертву нашего национального эгоизма на алтарь Вселенской Церкви.

Это не вопрос чувства, хотя и чувство должно было бы иметь свое место во всех человеческих отношениях. Но между сантиментальной политикой и политикой эгоизма и насилия есть нечто среднее: политика нравственной обязательности или справедливости. Я не хочу рассматривать здесь притязаний поляков на восстановление их старого королевства, ни тех возражений, которые русские с полным правом могут им противопоставить. Дело не в осуществлении проблематических планов, а в очевидной и неоспоримой несправедливости, от которой нам следует отказаться во всяком случае. Я говорю о гнусной системе русификации, которая имеет дело уже не с политической-автономией, но нападает на национальное существование, на самую душу польского народа. Обрусить Польшу - значит убить нацию, имеющую весьма развитое самосознание, имевшую славную историю и опередившую нас в своей интеллектуальной культуре, нацию, которая и теперь еще не уступает нам в научной и литературной деятельности. И хотя при этих условиях окончательная цель наших русификаторов, по счастью, недостижима, однако все, что предпринимается для ее осуществления, не становится от этого менее преступным и зловредным. Эта тираническая русификация, тесно связанная с еще более тираническим разрушением греко-униатской церкви, представляет воистину национальный грех, тяжелым бременем лежащий на совести России и парализующий ее моральные силы.

Бывали случаи, что великие нации в течение долгого времени одерживали победы в неправом деле. Но Провидение в особой заботливости о спасении нашей национальной души спешит, по-видимому, показать нам с полной очевидностью, что сила, даже победоносная, ни на что не пригодна, когда ею не руководит чистая совесть. Наш исторический грех отнял у последней нашей войны ее практические результаты, а вместе с ними ее моральную ценность; он преследовал на Балканах наших победоносных орлов и остановил их перед стенами Константинополя; отняв у нас уверенность и порыв народа, верного своей миссии, этот грех навязал нам вместо триумфа, купленного столькими героическими усилиями, унижение Берлинского конгресса и в заключение прогнал нас из Сербии и Болгарии, которым мы хотели оказать покровительство, продолжая угнетать Польшу.

Эта система гнета, применяемая не к одной только Польше, как ни плоха сама по себе, становится еще значительно хуже от того вопиющего противоречия, в котором она стоит к великодушным освободительным идеям и беско-. рыстному покровительству, на которые русская политика всегда заявляла свое преимущественное право. Эта политика по необходимости пропитана лживостью и лицемерием, отнимающими у нее всякий престиж и делающими невозможным какой-либо прочный успех. Нельзя безнаказанно написать на своем знамени свободу славянских и других народов, отнимая в то же время национальную свободу у поляков, религиозную свободу у униатов и русских раскольников, гражданские права у евреев.

Не в таком состоянии, с устами загражденными, с завязанными глазами и с душой, раздираемой противоречиями и угрызениями совести, надлежит идти России на свое историческое дело. Нам уже были даны два тяжелых урока, два строгих предостережения: в Севастополе, во-первых, и затем при еще более знаменательных обстоятельствах - в Берлине. Не следует ждать третьего предостережения, которое может быть и последним. Раскаяться в своих исторических грехах и удовлетворить требованиям справедливости, отречься от национального эгоизма, отказавшись от политики русификации и признав без оговорок религиозную свободу, - вот единственное средство для России приуготовить себя к откровению и осуществлению своей действительной национальной идеи, которая - этого не следует забывать - не есть отвлеченная идея или слепой рок, но прежде всего нравственный долг. Русская идея, мы знаем это, не может быть ничем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и миссия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства.

IX

Вот уже около тридцати или сорока лет, как более или менее почтенные писатели проповедуют нам, как во Франции, так и в России1, некоторое идеальное христианство и идеальную церковь, духовное царство свободного братства и совершенной любви. Таков, конечно, идеал, то есть будущее церкви. Доктрина этих авторов есть пророчество. Но, чтобы не быть лжепророчеством, она должна была бы указать нам прямой путь и действительные средства к осуществлению этого абсолютного идеала. Идеал, если он только не пустая мечта, не может быть ничем другим, как осуществимым совершенством того, что уже дано. Разве отказом от прошлого Вселенской Церкви и разрушением ее формы, как она нам дана в настоящем, можем мы прийти к идеальному царству братства и совершенной любви? Это было бы лишь довольно неуместным приложением закона отцеубийства, правящего нашей смертной жизнью. В этой жизни, определяемой состоянием извращенности природы, новое поколение достигает пользования действительностью, лишь неблагородно вытесняя своих предков, но потому-то это преступное существование и длится лишь одно мгновение; и если Кронос, искалечив и вытеснив старого Ураноса, сам был в свою очередь устранен Зевсом, которого ему не удалось проглотить, то и этот новый бог вступил на оскверненный престол лишь для того, чтобы со временем потерпеть подобную же участь. Таков закон фальсифицированной и извращенной жизни, жизни, которой не надлежало бы быть, ибо она скорее смерть, чем жизнь; и в силу этого человечество, истомленное нескончаемостью бедствия, в смертельной тоске ждало, как истинного спасителя. Сына Бога, который не был бы соперником своего Отца. И теперь, когда этот истинный Сын, не замещающий, но являющий в себе и прославляющий Отца, пришел и дал возрожденному человечеству, Вселенской Церкви, закон бессмертной жизни, пытаются под новой маской ввести в саму эту Церковь, в этот организм истинной жизни, упраздненный закон смерти!

На самом деле во Вселенской Церкви прошлое и будущее, традиция и идеал не только не исключают друг друга, но равно существенны и необходимы для создания истинного настоящего человечества, его благосостояния в данное время. Благочестие, справедливость и милосердие, чуждые всякой зависти и всякому соперничеству, должны образовать устойчивую и нерасторжимую связь между тремя основными действующими силами социального и исторического человечества, между представителями его прошлого единства, его настоящей множественности и его будущей целостности.

Принцип прошлого, или отчества, осуществлен в Церкви священством, духовными отцами, старцами или старейшинами по преимуществу (pretre от пресвитер - senior), представителями на земле небесного Отца, Ветхого деньми. И для всеобщей, или кафолической, Церкви должно существовать общее, или интернациональное, священство, централизованное и объединенное в лице общего Отца всех народов, верховного первосвященника. Очевидно, в самом деле, что национальное священство не может, как таковое, быть представителем общего отчества, долженствующего равно обнимать все нации. Что же касается до соединения различных национальных клиров в одно вселенское тело, то оно может быть осуществлено лишь при посредстве реального и постоянного интернационального центра, могущего по праву и на деле противодействовать всем партикуляристическим тенденциям.

Реальное единство семьи не может существовать правильным и устойчивым образом без общего отца или кого-либо, замещающего его. Чтобы создать из индивидов и народов семью, реальное братство, необходимо осуществить здесь, на земле, отческий принцип религии в церковной монархии, которая действительно могла бы объединить вокруг себя все национальные и индивидуальные элементы и служить им постоянно живым образом и свободным орудием небесного отчества.

Вселенское, или интернациональное, священство с Верховным Первосвященником как единственным центром отображает, одухотворяя его, первый возраст человечества, когда все народы в действительности были соединены общностью происхождения и тождественностью религиозных идей и правил жизни. В этом истинное прошлое человеческого рода, прошлое, не ложащееся гнетом на настоящее, но служащее ему устойчивой основой, и не исключающее будущего, но по существу единое с ним; что же касается настоящего человечества, то оно является нам определенным многообразием наций, стремящихся сплотиться в законченные тела, или государства, имеющие каждое отдельный независимый центр, светскую власть или мирское правительство, представляющее и направляющее объединенную деятельность национальных сил. Интересы человечества в целом не существуют для государства и светского правительства, обязанности которого ограничены той частью человеческого рода, во главе которой оно стоит. Вселенская Церковь, пребывая чрез посредство священнического чина, объединенного в лице Верховного Первосвященника, хранительницей религии всеобщего отчества, великого и вечного прошлого нашего рода, не исключает, однако, наличного многообразия наций и государств. Церковь не может только ни в каком случае санкционировать - и в этом она является верным орудием истины и воли Божией - раздоров и борьбы между нациями как окончательного состояния человеческого общества. Истинная Церковь всегда осудит доктрину, утверждающую, что нет ничего выше национальных интересов, это новое язычество, творящее себе из нации верховное божество, этот ложный патриотизм, стремящийся стать на место религии. Церковь признает права наций, нападая в то же время на национальный эгоизм; она уважает власть государства, но противоборствует его абсолютизму.

Национальные различия должны пребыть до конца веков; народы должны оставаться на деле обособленными членами вселенского организма. Но и сам этот организм должен также существовать на деле; великое человеческое единство не должно существовать лишь в виде скрытой силы или абстрактного существа, но должно воплотиться в видимом социальном теле, явная и непрестанная центростремительная сила которого могла бы противодействовать множеству центробежных сил, раздирающих человечество.

Чтобы достигнуть идеала совершенного единства, нужно опираться на единство не совершенное, но реальное. Прежде чем объединиться в свободе, нужно объединиться в послушании. Чтобы возвыситься до вселенского братства, нации, государства и властители должны подчиниться сначала вселенскому сыновству, признав моральный авторитет общего отца. Забвение тех чувств, которые народы должны питать к религиозному прошлому человечества, было бы весьма плохим предзнаменованием для будущего этого последнего. Когда сеешь нечестие, пожинаешь отнюдь не братство.

Истинная будущность человечества, над которой нам надлежит потрудиться, есть вселенское братство, исходящее из вселенского отчества чрез непрестанное моральное и социальное сыновство. Это будущее, которое для осуществления полного идеала должно согласить интересы настоящей жизни с правами прошлого, было во все времена представляемо в церкви Бога истинными пророками. Общение Бога с людьми, или Вселенская Церковь (в широком смысле этого слова), имея в священстве орудие своего основного религиозного единства и в мирской власти орудие своей наличной национальной множественности, должна выявить также свою абсолютную целостность, свое свободное и совершенное единство при посредстве пророков, свободно воздвигаемых Духом Божиим для просвещения народов и их властителей и непрестанно указывающих им на совершенный идеал человеческого общества. -

X

Таким образом, все три члена социального бытия одновременно представлены в истинной жизни Вселенской Церкви, направляемой совокупностью всех трех главных действующих сил: духовного авторитета вселенского первосвященника (непогрешимого главы священства), представляющего истинное непреходящее прошлое человечества; светской власти национального государя (законного главы государства), сосредоточивающего в себе и олицетворяющего собою интересы, права и обязанности настоящего; наконец, свободного служения пророка (вдохновенного главы человеческого общества в его целом), открывающего начало осуществления идеального будущего человечества. Согласие и гармоническое действие этих трех главных факторов является первым условием истинного прогресса. Верховный Первосвященник есть представитель истинного, вечного отечества, а не ложного отечества языческого Кроноса (Времени), пожирающего своих детей. Он, напротив, находит свою жизнь лишь в их жизни. Верный страж предания, утверждающий его неизменное единство, вселенский первосвященник не имеет надобности отвергать ни законных интересов настоящего, ни благородных порывов к идеалу совершенному; для доброго ограждения прошлого ему не нужно связывать настоящего и закрывать дверь перед будущим. С своей стороны, глава национального государства, если он достоин врученной ему власти, должен мыслить и действовать как истинный сын Вселенской Церкви (представленной Верховным Первосвященником), и тогда он есть истинный образ и орудие Сына и вечного Царя, того, кто творит не свою волю, но волю Отца и желает быть прославленным лишь для того, чтобы в себе прославить Отца. Наконец, свободный инициатор прогрессивного социального движения, пророк, если только он верен своему великому призванию, если он согласует свое личное вдохновение с вселенским преданием и свою свободу - истинную свободу чад Божиих - с сыновним благоговением к священному авторитету и со справедливым уважением к законным властям и правам, становится истинным орудием Святого Духа, глаголавшего устами пророков и одушевляющего вселенское тело Христа, побуждая его стремиться к безусловному совершенству. Чем совершеннее единение этих трех одновременных представителей прошлого, настоящего и будущего человечества, тем решительнее победа Вселенской Церкви над роковым законом времени и смерти, тем теснее связь, соединяющая наше земное существование с вечной жизнью божественной Троицы.

Как в Троице каждая из трех ипостасей есть совершенный Бог, и тем не менее, в силу их единосущности, существует только один Бог, ибо ни одно из этих трех лиц не имеет отдельного бытия и никогда не находится вне субстанционального и нераздельного единства с двумя другими, точно так же каждый из трех главных чинов теократического общества владеет действительной верховной властью, причем, однако, это не предполагает трех различных абсолютных властей во Вселенской Церкви или в какой-либо ее части, ибо три представителя богочелове-ческой верховной власти должны быть безусловно солидарны между собой, являясь лишь тремя главными органами единого общественного тела, выполняющими три основные функции единой коллективной жизни.

В божественной Троице третье лицо предполагает два первых в их единстве. Так оно должно быть и в социальной троице человечества. Свободная и совершенная организация общества, представляющая призвание истинных пророков, предполагает союз и солидарность между властью духовной и властью светской. Церковью и государством, христианством и национальностью. Между тем этого союза и этой солидарности нет больше. Они разрушены восстанием Сына против Отца, ложным абсолютизмом национального государства, пожелавшего стать всем, оставаясь одним, и поглотившего авторитет церкви, удушившего социальную свободу. Ложная царская власть породила ложных пророков, и антисоциальный абсолютизм государства естественно вызвал антисоциальный индивидуализм прогрессивной цивилизации. Великое социальное единство, нарушенное нациями и государствами, не может сохраниться надолго для индивидов. Раз человеческое общество не существует более для каждого человека как некоторое органическое целое, солидарной частью которого он себя чувствует, общественные связи становятся для индивида внешними и произвольными границами, против которых он возмущается и которые он в конце концов отбрасывает. И вот он достиг свободы, но той свободы, которую смерть дает органическим элементам разлагающегося тела. Этот мрачный образ, которым славянофилы так злоупотребляли в своей борьбе с Западом и которому радовалась их национальная гордость, должен был бы внушать нам совершенно обратные чувства. Не на Западе, а в Византии первородный грех националистического партикуляризма и абсолютического цезарепапизма впервые внес смерть в социальное тело Христа. А ответственная преемница Византии есть русская империя. И теперь Россия есть единственная христианская страна, где национальное государство без оговорок утверждает свой исключительный абсолютизм, делая из церкви атрибут национальности и послушное орудие мирской власти, где это устранение божественного авторитета не уравновешивается даже (насколько это возможно) свободою человеческого духа.

Второй член социальной троицы - государство, или светская власть, - в силу своего посредствующего положения между двумя другими является главнейшим орудием поддержания или разрушения целостности вселенского тела. Признавая начало единства и солидарности, представляемое Церковью, и сводя во имя этой солидарности к справедливой мере все то неравенство, которое проистекает из свободной деятельности частных сил, государство является могучим орудием истинной социальной организации. Напротив того, замыкаясь в отъединенном и эгоистическом абсолютизме, государство теряет свою истинную нерушимую основу и непогрешимую санкцию своей социальной деятельности и оставляет вселенское общество без защиты против "тайны нечестия".

В силу исторических условий, в которые она поставлена, Россия являет наиболее полное развитие, наиболее чистое и наиболее могущественное выражение абсолютного национального государства, отвергающего единство Церкви и исключающего религиозную свободу. Если бы мы были языческим народом, мы, конечно, могли бы окончательно кристаллизоваться в сказанном состоянии. Но народ русский - народ в глубине души своей христианский, и непомерное развитие, которое получил в нем антихристианский принцип абсолютного государства, есть лишь обратная сторона принципа истинного, начала христианского государства, царской власти Христа. Это есть второе начало социальной троицы, и, дабы проявить его в правде и истине, Россия должна прежде всего поставить это начало на то место, которое ему принадлежит, признать и утвердить его не как единственный принцип нашего обособленного национального существования, но как второй из трех главных деятелей вселенской социальной жизни, в неразрывной связи с которой мы должны пребывать. Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение.

"Не добро быть человеку одному". То же можно сказать и о всякой нации. Девятьсот лет тому назад мы были крещены Святым Владимиром во имя животворящей Троицы, а не во имя бесплодного единства. Русская идея не может заключаться в отречении от нашего крещения. Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы - вот в чем русская идея. И в том, что эта идея не имеет в себе ничего исключительного и партикуляристи-ческого, что она представляет лишь новый аспект самой христианской идеи, что для осуществления этого национального призвания нам не нужно действовать против других наций, но с ними и для них, - в этом лежит великое доказательство, что эта идея есть идея истинная. Ибо истина есть лишь форма Добра, а Добру неведома зависть.

Париж, 23 мая 1888 г.

______________________

[1] Я пытался сделать это в двух этюдах по еврейскому вопросу, из которых один был подвергнут разбору в "Revue franeaise", сентябрь и октябрь 1886.
[2] Смотри интересный этюд отца Пирлинга, "Рим и Москва, 1547-1579"
[3] Разъятые члены (лат.).
[4] Сочинения И. С. Аксакова, т. IV, стр. [124].
[5] Там же, стр. [125], [126].
[6] Там же, стр. 84.
[7] Там же, стр. 100.
[8] Там же, стр. 72
[9] Там же, стр. 91.
[10] Там же, стр. 42
[11] Там же, стр. 35
[12] Там же, стр. 43.
[13] Там же, стр. 91, 92.
[14] Там же, стр. [111].
[15] Там же, стр. 93.
[16] Там же, стр. 83, 84
[17] Там же, стр. [127].